Так они и вошли в комнату: первым шел гость с грозно сдвинутыми бровями, за ним Таисия и дети.
– Ты, Володька, брось это! – заявил дядя Сеня, переступив порог.
Хозяин, любовно протиравший мягкой тряпочкой валторну, оторопело поднял голову, но тут же приметил опытным глазом оттопыривавшийся карман пиджака и с радостной улыбкой встал навстречу гостю. Раздалось командное: «Тая, рюмки! Ольга, там огурчики на кухне; сообрази ужин!».
И сладился какой-никакой ужин вокруг принесенной полбутылки, а потом и вторая, полная, нашлась – то ли в шинели, то ли где-то еще. Гость пошарил у себя в кармане и наградил малыша карамелькой («скажи спасибо, Ленечка»), дочки не было слышно – наверное, приткнулась с книжкой на кухне, – и Таисия с надеждой вглядывалась то в мужа, то в дядьку, всем сердцем надеясь, что вразумит он Вовку, вправит ему мозги. И станут они жить, наконец, как все люди, без кошмарных этих ночей, когда… Обязательно вразумит, ведь это не мямля дядя Мотя, а сам Семен Григорьевич Иванов – фронтовик, грудью защищавший Родину.
– Я в танке горел! – кричал фронтовик. – А ты выпей, Тайка, с нами, выпей, елкин корень! За то, чтоб Володька не смел больше пить, а то я…
Дядя Сеня выразительно сжал мощный кулак, и Таисия совсем успокоилась. Прогнала зародившееся подозрение, что за столом идет обыкновенная пьянка, – мелькнула такая мысль, прошмыгнула нахальной мышью, и вместе с ней подползла тоска, а потом страх, что эта пьянка кончится так же, как все остальные кончались… Нет, не может этого быть, дядя Сеня не для того пришел, чтобы напиться – он Вовку наставит на истинный путь, ведь он старше, он сильный.
Он и вправду оказался сильным – настолько, что сам вышел из квартиры и властно отмахнулся от племянницы, сующей ему деньги на такси и лепечущей слова благодарности («я так вам, дядя Сеня, признательна… в любое время… спасибо вам огромное» и прочие «заходите на огонек»). Такси довезло сильного человека до дому, где он рухнул и уснул, а на следующий день очень удивился бы, если бы ему рассказали, где он провел вечер накануне.
Визит родственника произвел на Таисию определенный терапевтический эффект. Она поняла, что все пьют, и ничего с этим не поделаешь. Пила Ксения, мать ее подруги Оли – в юности они были так неразлучны, что Таисия назвала дочку ее именем. Пил муж дворничихи Клавы – регулярно, в каждую получку. Машинистка Муза, с которой они вместе ходили в столовую в обеденный перерыв, жаловалась на своего хахаля: «опять пьяный приперся», но жаловалась с оттенком горделивости: вот, мол, хоть и пьян, а «приперся» именно к ней. Хотя что он такое – любовник, не более; у меня-то муж, семья; это важнее. Хорошо было крестному говорить: «Пойми, детка, Володе водки нельзя, ни капли». Немного спустя жизнь доказала сомнительность его утверждения: крестный совсем не пил, кроме рюмки кагора по праздникам, однако умер от инфаркта. Опять же Таисия хорошо помнила своего деда, который не то чтобы пил, но выпивал, бывало, крепко; и что? Дело разумел, как говорится, лучше многих непьющих – вон какую мебель делал! В мещанском вкусе, конечно, со всеми этими… бирюльками да завитушками; но в то время это было модно.
За неимением более подходящей аудитории Таисия все это излагала дочери. Та сидела в застегнутом наглухо свитере и угрюмо слушала, уставившись в книгу и поднимая изредка глаза на мать.
– Ну, да ты Максимыча помнить не можешь, – махнула Таисия рукой, – но Максимыч тоже выпивал – и ничего.
– Помню, – буркнула девочка.
– Как это – «помню», – снисходительно улыбнулась мать, – тебе было от силы года четыре, когда он умер.
– Пять.
– Как пять? Максимыч умер в… Погоди; это мне тогда было… В общем, не важно. Четыре, пять – какая разница? Все равно ты не…
В прихожей что-то стукнуло. Обе замерли.
– Полено упало, – сказала девочка.
Самое главное: не он. Можно было перевести дух и вернуться к книжке.
Когда-то, в самом начале того, что Таисия называла невинным «Вовка куролесит», она пробовала не впускать мужа в квартиру. Запирала дверь на ключ и на задвижку, и он ломился с руганью, однако прочная дверь выдерживала пьяный натиск. Не выдерживали соседи – они и вызывали милицию. Уже несколько протрезвев в борьбе с дверью, он признавался стражам закона, что пришел «слегка выпивши», а жена с детьми, должно быть, спят и не слышат; прописка – вот она, а то как же. Соседи расходились; милиционеры, обезоруженные чистосердечным признанием и этим «слегка выпивши», авторитетно и уверенно стучали, делали «слегка выпившему» внушение – и уезжали.
Ни они, ни соседи не видели того, что происходило потом.
В детском саду Таисии советовали «обратить внимание», что Ленечка перестал проситься на горшок, и поинтересовались, просится ли дома. «Конечно!» – заверила та, но умолчала, что на ночь теперь приходится класть на диван клеенку… Повела сынишку к врачу, от которого вынесла слово «энурез» и направление к детскому невропатологу. Так разволновалась, что впору было самой бежать к невропатологу, однако до детского руки так и не дошли, тем более что подвернулась выгодная «халтурка», а потом приехала Дора и стало вовсе не до того, чтобы бегать по поликлиникам. И ведь не пил Вовка, пока она с ними жила, целых два месяца не пил, что еще раз подтвердило, что крестный был не прав: погорячился покойник, никакой у Вовки не алкоголизм, а элементарная распущенность, вот и все!
– И все-таки, что делать? – вырвалось у нее.
Дочка, обычно молча погруженная в книжку, неожиданно ответила:
– Почему ты с ним не разведешься?
И эта туда же – мало ей родственников! Все уши прожужжали: «Подумай о детях, Таинька, о детях!». Как будто она о себе думает, честное слово.
– По-твоему, пусть Лешка без отца растет?
Девочка пожала плечами:
– А что такого? Я выросла без отца.
– Положим, ты еще не выросла! – выпалила Таисия. – И закрой книжку, когда с матерью разговариваешь! Что ты там читаешь?
– «Сагу о Форсайтах», – девочка неохотно закрыла книгу, придерживая пальцем страницу.
– Оно и видно; нахваталась… Тебе это еще рано. Вон Жюль Верн стоит – для тебя подписывалась; ты хоть открыть удосужилась? Хоть один том прочитала?
Олька снова пожала плечами. Скучный он, Жюль Верн твой, хотела сказать, но не сказала. Зачем? Про отца, конечно, не надо было – как-то нечаянно вырвалось.
Максимыча, вот кого ей не хватало. Почему-то жила твердая вера в то, что, будь Максимыч жив, он не позволил бы Сержанту… Да при Максимыче не было бы Сержанта в их жизни, Максимыч бы не позволил! А если бы… Если бы и…
Выгнал бы его, как бабушка Матрена когда-то выгнала.
Когда никого не было дома, Олька усаживалась на диван – Максимычев диван, она помнила его столько же, сколько помнила себя, – закрывала глаза и видела себя в бабушкиной комнате, и Максимыч сидел рядом, во всегдашней своей косоворотке, она ни у кого больше таких не видела с тех пор как… с тех пор как Максимыч больше не сидит с нею рядом.
