– А за лесом?
– За лесом колхозное поле. Ну и хутор чей-то. Только там новые хозяева, я их не знаю.
«Мыза»… Само звучание чуждого слова раздражало Настю. «Хутор» остался в книге, близ Диканьки; однако вот этот просторный дом – «Сосны у озера» – тоже хутор, и он чрезвычайно ей понравился, понравился как раз удивительной для деревни основательностью, какой и в помине не было в старом бабулином доме, который и домом-то назвать большая честь. Домишко, чего уж. Домишко, отбрасывавший поселок городского типа на его настоящее место, в деревню, где ему и полагалось находиться. Но говорить об этом ни к чему.
Как раз уместно было рассказать, что ее работа закончена, теперь уже по-настоящему. Тезисы нужно представить на русском языке тоже («в комиссии не все читают по-английски», пояснила скромно), тезисы и несколько фрагментов.
– А мне дашь прочитать? – спросил он.
– Ты сначала книжку прочитай! – упрекнула Настя. – Ведь так и не прочитал?
Пришлось опять, в который раз, обещать, что «завтра же» пойдет в библиотеку.
Возвращались кружным путем, через рощу. Тропинка поднималась в гору. Прошлогодняя хвоя скользила под ногами, и, чтобы не оступиться, нужно было крепко держаться друг за друга, а еще лучше – останавливаться и целоваться, после чего требовалось перевести дух и только потом идти дальше, но никому из двоих дорога не показалась длинной.
Дом (он же хутор) возник перед Настей как-то внезапно и другой стороной, ярко и четко освещенный заходящим майским солнцем: солидный фундамент из тесаного камня, высокие окна на обоих этажах, на вершине пологого склона – высокое дерево с табличкой-оборотнем: то ли «Сосны», то ли «У озера».
Не Робин Хилл, конечно; ну и что? Зато у них там озера не было.
Собираясь к старикам, Карлушка загадал: если увидит гравиевую дорожку, то все остальное будет вспомнить легко: ступеньки, ведущие на террасу – или прямо в комнату? В комнату, да; но вначале нужно было пройти – прошлепать босиком – веранду с разноцветными стеклами.
Или я все это придумал? Солнечный день, цветные стеклышки, влажные ступеньки да та же гравиевая дорожка – все это видел когда-то в кино или у кого-то на даче, а по-настоящему существовал – и сейчас существует – только черный мячик с полустершейся полоской? Могло быть и так; однако пол в той комнате был теплым, и он сам водил маленькой рукой по разноцветным веселым пятнышкам. Он с удивлением смотрел на свою ладонь – нет, взрослая ладонь не помнила тепла, и поэтому так нужно было найти и увидеть все, что помнилось, начиная с гравиевой дорожки.
Карлу казалось, что он хорошо знает дедов хутор, однако вспомнить, где там у них гравий, не мог и проклинал себя за ненаблюдательность. И ведь так всегда: вытираешь руки привычным полотенцем, а если захочешь вспомнить, какие на нем полоски, ни за что не вспомнишь. И здесь то же самое: нужен толчок, импульс узнавания, чтобы ожила вся картинка, как он про себя это называл; ведь вспомнил, вспомнил и ступеньки, и комнату! Спокойно, не торопясь обойти знакомый дом и двор, чтобы суметь увидеть его таким, каким он был двадцать с лишним лет назад.
Однако медленно и в одиночестве обойти хутор не получилось. Расчет на легкий и беспредметный «гостевой» разговор тоже не оправдался: хотя дед с бабкой, похоже, в честь Настиного приезда заключили что-то вроде перемирия, свара готова была вот-вот разразиться. Как на бочке с порохом живут, привычно удивился он и с готовностью выскочил было в погреб за сметаной, но поймал красноречивый взгляд матери: Настя.
Во время обеда он мысленно перечислял не то, что удалось восстановить в памяти – теперь оно никуда не денется, – а то, что, наоборот, никак вспомнить не мог. Например, дерево с табличкой не укладывалось ни в одну из картинок. У входа в дом не увидел – не то с сожалением, не то с облегчением – гравиевой дорожки. Веранды на хуторе не было, зато всегда, сколько он помнил этот дом, с задней стороны находилась просторная терраса; несколько широких ступенек – каменных, не деревянных – вели в сад.
После обеда была прогулка с Настей около озера, и он почти забыл о странном пасьянсе из картинок, который сам же себе придумал. Прощаясь, все же спросил, пустившись на маленькую хитрость:
– Дед, а где у вас гравий был, дорожка такая, что-то я не нашел?
– Сроду гравия не было, – решительно отрубил тот, – да и к чему? Грунт плотный; смотри, как утрамбован! Это если песок, то гравий насыпают, а у нас…
– И давно пора бы насыпать, – оживилась усталая бабка, – потому что твой прекрасный грунт травой вон зарастает, а выпалывать мне приходится, с больной-то спиной.
Атмосфера стремительно сгущалась. Настя с вежливой улыбкой смотрела в сторону.
– Мама, – торопливо прервала Лариса, – мы на поезд опаздываем. Спасибо за обед и… за все спасибо. Не забудь про капли, слышишь? – крикнула удаляясь.
На поезд не опоздали, и ждать долго не пришлось. Закатное солнце окуналось куда-то, где встречались рельсы, и там появилась крохотная мушка, быстро разросшаяся в щербинку, так некстати нарушившую дивную целостность раскаленного диска. Щербинка росла, приближаясь, и победно загудела издалека. Казалось, подошедший поезд нагрелся от прикосновения к садящемуся солнцу и понесет частичку этого жара до самого города.
Когда Карлушка вернулся, проводив Настю, мать еще не спала.
– Почему ты заговорил с дедом про гравий? – спросила она.
Кое-как объяснил; о мячике не упоминал.
– Был гравий, конечно, – кивнула Лариса, – только не там. У другого дома… вокруг дорожка шла. Там, где мы жили: ты, папа и я. Откуда нас тогда…
Он боялся, что мать заплачет. Но Лариса не заплакала, а продолжала, помолчав:
– Это был совсем другой хутор, в другую сторону ехать. И дальше.
– Там была комната с разноцветными стеклами в окне? – не удержался Карл. – Комната или веранда, я не помню. Пустая. И к ней ступеньки деревянные…
Мать медленно опустилась на стул.
– Ты запомнил? Ты же совсем крохой был! Гравий – это папина причуда была, он хотел, чтобы хутор был похож на виллу, их тогда начали строить. Он очень увлекся хозяйством, это после кино-то!.. Вначале разорился. Нет, не так: сначала разбогател – фильм дал огромную прибыль, не сходил с экранов.
И замолчала опять. Не из-за воспоминаний – память не подводила; а в поисках слов для описания никогда не виденного и не испытанного сыном. Герман, Герман… Он сам мечтал когда-нибудь рассказать ему (когда будет можно говорить) и сделал бы это намного лучше, если бы успел.
Они с Германом берегли мальчика. Будь он не четырехлеткой, когда они оказались в ссылке, а постарше, можно было бы понемногу, осторожно… Нет; нельзя было. В школу ходили не только дети сосланных – были местные ребятишки, родители которых не очень разбирались, кто и за что принудительно оказался в тех краях, а уж тех, кто «ни за что», встречали в лучшем случае настороженно. Сын рос и взрослел, а когда стало можно говорить о пережитом вслух, потребность в этом отпала – Карл уже знал главное. Если же от детства у него сохранилась в памяти гравиевая дорожка и веранда с цветными стеклами, а не красноармейцы, которые расхаживали по дому, то не благо ли это? Как свободно солдаты распахивали все двери, с каким-то уверенным правом ощупывая все, что попадалось на пути: портьеры, рамы картин, посуду, – как бесцеремонно шарили по ящикам и шкафам, вытащили зачем-то скрипку из футляра…
