Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.
На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.
– Глинтвейн, – пояснила барышня и сделала реверанс. – Добро пожаалуста!
«Добро пожаалуста» – это ладно, барышня не обязана была знать по-русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов – спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко – по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос – бокалы – открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? – Не вспомнить.
И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое-чего покрепче, выкуривала папироску-другую – и это не делало ее вульгарной, – комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто-то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему-то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким-нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех – в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.
Приятели выучили ее шаги, запах духов, привычки; знали наперечет всех ухажеров.
Были в поведении девушки какие-то моменты, необъяснимые для обоих. Например, утром рано открывалась дверь наверху, и барышня что-то выплескивала щедрой струей прямо на грядки с клубникой позади домика.
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила, —
бормотал Присуха, продирая глаза. Друг молча поворачивался на другой бок. Из их окна барышню видно не было, только слышался плеск льющейся воды. В конце концов приятелю надоело слушать проборматываемого Тютчева, и он спросил: «Ты знаешь ли, Митенька, что она выливает?».
Вначале Присуха не поверил, а потом долго хохотал, хохотал до слез. Что ж, она не богиня, хоть и несколько ветреная.
Оба вежливо и твердо отказывались от клубники, поливаемой из ночного горшка.
…Как-то раз они спросили девушку об очередном кавалере: не жених ли?.. И до чего же хороша была она в тот день, в платье с матросским воротником, с прямыми белокурыми волосами, перехваченными шелковой лентой! Улле подняла удивленные синие глаза: «Как, пожаалуста?». Потом надменно передернула плечами. Дословный ответ Присуха не помнил, но смысл был прост: он – голодранец, а я – хозяйка дома, наследница своих родителей.
Они с другом изумленно переглянулись: маленькая провинциальная барышня стояла величественная, как королева Виктория.
Хорошо, что никто из них двоих не успел влюбиться в нее: оба были «голодранцами», и прививка, сделанная вовремя, оказалась эффективной. Хотя, говоря по правде, немножко влюблены были оба, не заметить было невозможно.
…Дмитрий Иванович и сейчас с нежностью вспоминал ее имя: губы, готовые к поцелую, тихий всплеск волны. Улле.
Полюбовались – и закрыли картинки студенческой юности; вернемся к работе.
Это любопытный, кстати, момент, думал Присуха, шагая по комнате, интересный сам по себе. Меняется ли отношение собственника к объекту собственности в зависимости от того, чем именно он владеет? Иными словами, как масштаб собственности (пишущая машинка – велосипед – лошадь – дом – флигель – автомобиль) отражается на личности владельца? И можно ли продолжить этот бесконечный ряд иным видом собственности – людьми? Крепостные крестьяне и рабы в определенных общественных системах такой же объект собственности, как любой другой, ибо являются предметом купли и продажи.
Эва куда меня занесло, изумился Присуха. И был великий политэконом… Здесь легко передернуть. Лучше выбросить к чертовой матери. Он решительно перечеркнул несколько листов и читал дальше.
А вот пошли страницы, махровые от кавычек, с частыми пропусками – здесь собраны забавные нелепости перевода. Этот раздел легче остальных для проверки, зато много придется вписывать. Может, в самом деле раздобыть английскую машинку и впечатывать, как советовала Таисия Николаевна, цитаты в каждый экземпляр?
Он улыбнулся, вспомнив, как машинистка снисходительно похвалила «Сагу»: «Такое совпадение, знаете: я только что прочла роман. Очень, очень добротная вещь». Дмитрию Ивановичу пришлось долго и старательно закуривать, чтобы не рассмеяться. До седых висков дожил, а все не мог избавиться от смешливости и несколько раз попадал в неловкое положение – как вчера на заседании кафедры. Выслушав заявление машинистки, он выдохнул дым, вместо рвущегося наружу смеха, и кивнул: «Шведская академия с вами полностью солидарна». Хорошенькая женщина не поняла, при чем тут Швеция, но смуглое лицо чуть зарумянилось. Она независимо вздернула голову и добавила: «Это мое впечатление. И я как человек пишущий…» – она сделала паузу, и Присуху подмывало вставить: «…и печатающий», но в этот момент зазвонил телефон. Очень вовремя зазвонил, ибо после такого заявления полагалось бы сделать уважительное лицо и спросить: «Вот как? А что вы пишете, если не секрет?». Вряд ли Таисия Николаевна стала бы делать секрет из своего творчества, и бог знает куда завела бы доцента беседа с хорошенькой женщиной, если бы не телефон.
Пока машинистка разговаривала, Присуха незаметно рассматривал ее. Черные кудрявые волосы (завивка?), помада густого винного цвета, едва заметная поземка пудры на смуглой щеке – все это выглядело особенно ярко на фоне белого зимнего окна. Судя по имени и внешности, грузинка или армянка. Курила тоже странно, как будто делала мелкую привычную работу, вроде пришивания пуговиц, и резким коротким жестом гасила папиросу в пепельнице, словно втыкала иглу. Замужем? Кольца нет; но такие руки и не нуждаются в кольцах. Наверняка замужем. Впрочем, не мое дело.
Тогда он не почувствовал ничего, кроме раздражения, а теперь изумился слову, которое она выбрала: «добротная вещь». Что это, убогий язык или полное неумение выразить собственное впечатление? «Я как человек пишущий…» Страшно вообразить, что она пишет, но что-то добротное, по всей вероятности.
…Теперь нужно встать и не спеша пойти на кухню, зажечь газ под чайником, перекусить и немного передохнуть.
И потом, когда был выпит чай и прожеваны бутерброды с килькой – до чего ж они вкусны и как противно их делать, – он даже сполоснул посуду, а потом долго мыл и вытирал руки, малодушно оттягивая момент возвращения к столу и встречу с самой трудной главой.
