Она посмотрела на часы.
– Карл… Германович, я вам про вторую квартиру не рассказала. В принципе мы могли бы хоть сейчас туда поехать, если вы заинтересованы. У нас второй этаж и площадь больше. Правда, в деревянном доме. Или вы что-то подыскиваете именно в этом районе?
Нет, Карл Германович никаких конкретных предпочтений не имел, разве что не хотел бы новый дом.
– Я человек консервативный. Лучше деревянный дом, чем эти новые из бетона. Сегодня, наверное, поздно уже, но адрес ваш я возьму, если можно.
Он вытащил записную книжку и оперся на ветхий кухонный буфет. Девушка объяснила, как проехать.
– Спасибо, – протянул руку.
– Я провожу вас.
Она направилась к двери, отбросив шарф за спину. Бахрома зацепилась за ручку буфета. Натянутый шарф потащил за собой ящик, который легко выдвинулся и упал бы на пол, не подхвати его Карл обеими руками. Подхватил, но обратно заталкивать не стал, а держал и растерянно смотрел на дно, где рядом с растрепанной книжкой лежала фотография отца.
Крупица абсурда бывает необходима в жизни – это лишает ее пресности; но что делать, когда погружаешься в сплошной абсурд? Выбрать первое же объявление, приехать по указанному адресу, чтобы в чужом доме обнаружить…
Девушка, выхватив фотографию из ящика, твердила, что «это дедушка Коля, мой дед, он на войне погиб», в то время как он сам безуспешно возражал и зачем-то полез за паспортом, хотя при чем тут был его паспорт, в этом непрекращающемся абсурде…
Дедушка, бабушка… Какой дедушка?
– Это мой отец, Герман Лунканс! – повторял он, водрузив, наконец, окаянный ящик на буфет.
– Старинные фотки вообще похожи, – запальчиво убеждала его девушка, – в смысле, лица похожи, понимаете?
Они замолчали одновременно. Карлу вспомнилась черная папка, старая фотокарточка с надписью: «Нет, не отстал быстроногий Аякс от могучего брата» – фотокарточка, на которой рядом с отцом был снят другой, очень похожий на него человек – кузен, как сказала мать. О чем вспомнила девушка, неизвестно, однако первой заговорила она:
– Подождите… Так вы – Герман?..
– Не я; Герман – мой отец, он умер давно.
Слава богу, не девятнадцатый век, а то бы хлопнулась в обморок. И сесть было не на что. Девушка прислонилась к стене.
– Они… Мой дед – это отец моей матери – они с вашим отцом, с Германом, в смысле, братья были. Или двоюродные… родственники, в общем. В принципе я могу бабушке позвонить, но лучше завтра, а то на ночь…
И добавила:
– Но ведь так не бывает.
Он что-то говорил про абсурд, про невероятные вероятности, рассказал про фотографию с надписью, но девушка замотала головой: про Аяксов она не знала.
Как шестнадцать лет назад он тоже не знал – ни об Аяксах, ни об отцовском кузене.
Вернувшись домой, бросился к письменному столу. Черная папка, казалось, как-то постарела и выглядела скорее серой – или это свет так падает? Вот и фотография. «Нет, не отстал быстроногий Аякс от могучего брата». Кем был отец – могучим братом или быстроногим Аяксом, его догоняющим? Сходство поразительное: они выглядят если не близнецами, то родными братьями, Аяксами. Не убирая фотографию, положил ее углом под папку, сразу взял сигарету и вышел на балкон. Хотя теперь можно было курить и не выходя из комнаты, но к этому он пока не привык. В последнее время Карл Лунканс старался проводить дома как можно меньше времени. Как долго оно длилось, это «последнее время», он затруднился бы сказать; а впрочем, никто и не спрашивал. Когда развод остался позади, неожиданно стало легче жить: кончились бесплодные выяснения причин, и предстояло иметь дело только со следствиями, первоочередным из которых стал поиск квартиры.
Да, квартиры. Он сыт по горло коммуналками.
Вернее, коммуналкой – той, где они жили после того, как должны были освободить спокойную и удобную квартиру в Старом Городе, и где он теперь остался один.
Две эти смежные комнаты с балконом оказались для них тогда самым хорошим вариантом из всех имеющихся, если не считать того, что мать, с трудом добившаяся отдельной жилплощади, очутилась в другой коммуналке. Карл ненавидел ее «отдельную жилплощадь», а еще пуще ненавидел себя за то, что позволил затолкнуть ее в эту узкую, изогнутую буквой «Г», комнатенку на пятом этаже. Единственное достоинство – в двух кварталах от Ботанического сада. «Жилплощадь по месту работы», – шутила она.
Предстоит обмен, и сегодняшний вечер только положил ему начало. Можно было бы поехать с этой милой девушкой посмотреть вторую однокомнатную; но на сегодня впечатлений достаточно. Пока он ехал домой, пытался сообразить, кем она ему приходится, эта Ольга, но родственные связи всегда были его слабым местом. Если машинистка – дочь двоюродного брата отца, одного из «Аяксов», то, выходит, они с нею тоже двоюродные… или нет, троюродные? В смысле, с машинисткой; а Ольга мне кто, племянница?
С балкона комната выглядела теплой, обжитой и уютной. Казалось, что вот-вот откроется дверь и войдет с горячей кастрюлей жена, задержится на пороге несколько секунд – ровно столько, сколько нужно, чтобы осторожно закрыть ногой дверь в коридор.
…Они с Настей переехали сюда, на спокойную тенистую улицу неподалеку от Художественного музея. Четвертый этаж, трое соседей: одинокий мужчина средних лет, женщина дважды бальзаковского возраста и некто третий. Хоть соседи приняли их настороженно, естественное любопытство перевесило. Во время перекура на лестничной площадке Карлушка узнал фамилию одного из соседей: Праскудин и то, что он бывший военный, комиссованный «по медицинским показаниям». Последние слова Праскудин выговорил с особой важностью. Женщина сама постучала к ним и помогла Насте освоиться на кухне. Тогда же представилась: Мария Антоновна. Вскоре стали известны ее другие особенности, как-то: любовь к ярким атласным халатам, недоверие к врачам из поликлиники и примерно такое же отношение к семейной жизни. Третий сосед, занимавший комнату рядом с ванной, долгое время оставался невидимкой и материализовался в виде очень худого долговязого старика только через неделю после их внедрения. Лет старику было немало, если судить по запавшему рту, редкой тусклой седине и крупным ушам желтовато-костяного вида. Попытки знакомства старик отверг: посмотрел на Карла, как смотрят на дождь за окном, и отвернулся, в точности как отворачиваются от наскучившего дождя.
В отношениях с соседями Карл придерживался простой истины «худой мир лучше доброй ссоры», тем более что с соседями, что ни говори, повезло. Марию Антоновну он шутливо называл Марией Антуанеттой за ее пышные халаты, иногда вслух, и она улыбалась, снисходительно и польщенно опуская веки. Они с Настей быстро заметили несомненный ее интерес к Праскудину. Когда Марии Антоновне казалось, что сосед готов ответить взаимностью, голос ее приобретал какие-то грудные модуляции, халаты становились более яркими, и называла она его по имени и отчеству: Валерий Сергеевич, а в особенно теплые моменты окликала почти нежно: «У вас чайничек кипит, Валерий…», – явно не торопясь с отчеством, и только когда Праскудин выходил из комнаты и попадал в зону слышимости, добавляла с грудными модуляциями: «Сергейч». Теплые моменты сменялись периодами явного охлаждения, и тогда о «Валерии Сергеевиче» не могло быть и речи – соседка называла его только по фамилии, театрально грассируя для требуемого эффекта, отчего она звучала как «П’а-аскудин!».
