Карл часто задавал себе вопрос: был ли он несчастлив в супружеской жизни?
Нет; но он не был счастлив. И снова пристально спрашивал: разве не был? А сын, Ростик?
Мальчик родился на четвертом году их брака, который все родные негласно уже считали бесплодным и вопросов о детях – сначала игривых, потом обеспокоенных – больше не задавали. Вспыхнувшие по поводу имени дискуссии Настя пресекла сразу: «Ростислав».
Торжественное имя не вязалось с худеньким равнодушным младенцем. Казалось, он больше всего хотел, чтобы его оставили в покое, и вся его компактная поза, со скрещенными ручками и ножками, говорила об этом. «Славочка, Славик», – умиленно шептала мать, боясь разбудить.
Для Карла сын не стал ни «Славочкой, Славиком», ни даже Славкой – он называл его Ростиком. Подрастет – будет видно, хотя представить этот хрупкий росточек озорным и бойким мальчуганом Славкой никак не получалось.
Мальчик остался Ростиком.
Карл все еще не сказал матери о разводе – откладывал со дня на день и сам на себя за это злился. Знали ли Настины родители, неизвестно, но это уже Настина печаль. А вот как объяснить одиннадцатилетнему Ростику то, что Карл не мог понять в свои сорок, он не знал. Не станешь ведь рассказывать о пьесе длиною в пятнадцать с лишком лет, тем более что с появлением сына пьеса как-то потускнела, поскучнела, словно в антракте произошло что-то более важное, чем на сцене.
Когда стало известно, что будет ребенок, Карлушка не обрадовался, а растерялся: что-то кардинально менялось, нарушался привычный уклад. Он часто потом вспоминал свою растерянность, и ему делалось стыдно перед Ростиком.
У мальчика были русые волосы, в которых светлела прядь, похожая на тонкий солнечный лучик. Позднее волосы потемнели, но светлая прядка осталась неизменной. Как и голубые глаза, хотя все предсказывали, что глаза потемнеют. Высокий, очень худенький, не по-детски тихий и задумчивый, – как ему объяснить происшедшее? А может быть, шепнула трусливая мысль, Ростик уже знает и ничего объяснять не надо?
Их с Настей жизнь была ровной и бесконфликтной и оставалась бы такой до благополучной седовласой старости, осложненной неизбежным ревматизмом или гипертонией. Без скандалов, пьянок, блудливых тайных ходок «налево», которые благодаря добрым людям становятся явными, – словом, жизнь была, как у людей, если не лучше.
И, как у людей, ровное и скудное течение этой жизни нарушалось только одним: Настя была недовольна.
Наверное, нужно было подойти, обнять за плечи нежно и крепко и спросить: «Что, милая?». Момент давно упущен, однако что такое «давно», как не цепочка бесчисленных мгновений, громоздящихся одно на другое, в результате чего теперь сидишь, куришь и пытаешься вспомнить, когда еще не поздно было все исправить.
Не обнял и не спросил, потому что знал: причина недовольства – он сам. Безынициативный муж, ничего в жизни не добившийся. Не кандидат, не депутат, не лауреат. Инженер, с Зинкиной иронической интонацией.
Лариса, почти потерявшая надежду дождаться внуков и тяготясь навязанным пенсионным досугом, любовно нянчила Ростика. Приезжала с утра каждый день, и в один из дней Настя заговорила об обмене – с ним или прямо с матерью, он уже не помнил; наверное, все же с ним. Это звучало как «…наши две плюс комната Ларисы Павловны, и если с доплатой…», а для матери: «Вам же будет удобнее, никакой трамвайной давки по утрам».
Мать ничего не отвечала – не услышала и продолжала не слышать, будто бы ничего не было сказано; обыкновенный сценический момент – пауза.
Он ровно и медленно ходил по комнате, от окна к обеденному столу, потом обратно, иногда что-то машинально переставляя на книжной полке, – точь-в-точь как тогда, много лет назад, вернувшись с хутора. Сегодняшний вечер странным образом напоминал тот, оставшийся далеко позади: в квартире стояла такая же тишина и царил беспорядок, сопутствующий всякому отъезду, но не было Настиных вещей. А тогда Карлушка просто сгреб в охапку брошенные впопыхах блузки, чулки, платья, пахнувшие Настиными духами, и понес в другую комнату, споткнувшись о брошенные у порога туфли. Потом кругами ходил по комнате, вот так же бесцельно касаясь то спинки стула, то фотографии на стене; выровнял книги на полке. Взгляд скользнул по знакомым корешкам и выхватил «Сагу о Форсайтах». Вот и снотворное, подумал он и снял книгу с полки.
И пока не дочитал, назад не поставил. Возил с собой на работу, читал в троллейбусе и с сожалением закрывал, едва успев выскочить на своей остановке. Никаких унылых чаепитий, отпугнувших его в первый раз, не заметил. Откуда-то пришли на ум слова: эффект присутствия, и он обрадовался, как точно они описывали его ощущение. Далекие книжные Форсайты, с частицей неизбежного английского абсурда, оказались более понятны, чем соседи по квартире – все, кроме одного. Вернее, одной: обаятельной Ирэн, которая единственная из всех осталась загадкой. Впрочем, она была загадкой и для собственного мужа. Разгадка пришла к Карлу, когда «Сага» была дочитана, но эффект присутствия сохранялся, и он с удовольствием вспоминал отдельные моменты даже сидя на работе.
От одного такого момента его отвлекла начальница копировального бюро. Она принесла новенькую кальку с его вычерченной схемой и журнал, в котором Карл должен был расписаться. Точеная – иначе не скажешь – рука с овальным перламутровым ногтем любезно указала строчку, где следовало поставить подпись, вторая точеная рука захлопнула журнал, после чего обладательница точеных рук поблагодарила его с улыбкой и отошла, деликатно постукивая каблуками.
«Какая женщина! – донесся сзади чей-то восхищенный голос, когда дверь закрылась. – Хоть в витрину ставь!»
Ирэн!..
Нельзя разгадать обаяние манекена – у манекена его нет, вот как у этой куклы с точеными руками, начальницы копирбюро, как нет его у Ирэн. Манекен служит наглядным пособием по моде, украшает витрину, чтобы прохожие поворачивались к нему. Головы всех Форсайтов тоже поворачивались к Ирэн, ею любовались, о ней говорили, в нее влюблялись, хотя разве можно влюбиться в манекен?
Я несправедлив, твердил себе Карл, ведь влюблен же Босини! Влюблен, глубоко и безнадежно, Сомс, и не может избавиться от чар этой женщины. Это для меня она манекен, пусть двигающийся и говорящий, живая статуя, – другие находят в ней обаяние. И рядом – ее муж, который не вызывает симпатии, ибо меньше всего стремится к этому: человек дела, воплощенное достоинство – и никаких эмоций на поверхности, только глубоко внутри. Не случайно, наверное, именно Сомс отправляется куда-то в английскую провинцию – Карлушка сразу забыл название – на поиски самого первого Форсайта, где встречает еще одного Форсайта, фермера. Это абсурд и вместе с тем глубоко логичная закономерность, итог поиска иголки в стоге сена: достаточно знать, что иголка находится именно там.
Не то же самое ли произошло сегодня, хотя он-то не искал никакой иголки, просто выяснилось, что она существует…
Он обернулся и всмотрелся в книжную полку пристальнее. «Сага о Форсайтах», в точности как тогда. Абсурд продолжался: разве Настя не взяла ее с собой? Или просто забыла?
