– Ты преувеличиваешь. Отец наверняка понятия не имеет об этих делах.
– Ну уж, – усмехнулась Ольга. – Ты лучше дочитывай, люди ждут.
Свекор занимался научной организацией труда в Институте связи. Трудно было представить, чтобы на закрытых партсобраниях не предупреждали о крамольной литературе.
И как в воду глядела, сказала бы бабушка: именно Николаю Денисовичу суждено было на эту литературу наткнуться. Ольга пришла поздно. Скандал был в разгаре, да такой, что слышно было на лестнице. Войти она решилась не сразу.
«Идиот! Дубина, кретин! Ты в Сибирь отправишься!»
«Папа, успокойся: мы с Оленькой как раз туда мечтаем попасть».
«Дубина, ты не понимаешь, куда заводят такие игры!»
«Мы всё понимаем, пап…»
«У меня терпение лопается. Мало того, что ты…»
«Папа, не кричи: соседи слышат».
«Пускай соседи узнают, что ты кретин! Мало того, что женился с бухты-барахты, черт знает…»
«Папа!..»
«…черт знает на ком, без роду без племени, так еще в тюрьму загремишь!»
Новый ключ бесшумно повернулся в замке. Еще в дверях Ольга увидела кривое от ярости лицо свекра с торчащими усами, растерянную улыбку Олежки и начала неторопливо разматывать шарф. Николай Денисович быстро сорвал с вешалки свое пальто и, обернувшись к сыну, рявкнул:
– Чтоб я больше эту гадость не видел. И бороденку свою паршивую сбрей, ты слышишь меня?!
– А мне нравится, – сказала Ольга ему в спину, но хлопок двери заглушил ее слова.
Это произошло осенью, в октябре.
Не прошло и полугода, как объявилась родня, свежий дядюшка, – вот тебе и «без роду без племени».
О новом «дядюшке», какой бы степени родства он ни был, она не знала ничего – не в таких обстоятельствах встретились, чтобы расспрашивать о биографии. Что-то помнилось из бабушкиных рассказов о Германе, его отце.
Почему-то Олег тогда обиделся. По идее, обидеться должна бы она. Не надо было, конечно, ехидничать, а она возьми да и ляпни что-то про мезальянс. И вот тут Олежка, ироничный и деликатный, взорвался: «Не хочу ничего слушать о моем отце!».
Хотя об отце ничего сказано не было.
Если говорить, плохое или хорошее, то уж о моем отце, но кто он и где, если жив?
Когда-то спросила, по детской наивности, у матери. Вместо прямого ответа мать начала горячо превозносить достоинства… Сержанта – с таким воодушевлением, что любой человек усомнился бы в их наличии.
В детстве Олька часто мечтала найти своего настоящего отца. Мечтания обретали разную форму в зависимости от возраста и прочитанных книжек. В раннем детстве она терзала прадеда Максимыча, безотказно покупавшего ей безделушку или лакомство из своей нищей пенсии, и совсем беспомощного, когда Лелька попросила «купить папу». Особенно остро догоняла тоска по отцу позднее, когда читала Гюго или Диккенса. Отец становился похожим то на угрюмого каторжника Жана Вальжана, то на холодного скопидома Домби. Первому Олька сочувствовала, а потому осуждала Козетту, которая не ценила приемного отца (ей бы у Сержанта пожить). Домби ей не нравился, хотя обладал сильным козырем: он был родным отцом.
Появилась мысль найти отца. Писала Олька без ошибок, поэтому оставалось выбрать газету и сочинить письмо. Или обратиться на радио? Идея была заманчивая, но как ее осуществить, Олька не знала, и спросить тоже было не у кого. Замысел возник еще до того, как Дора отыскала Сержанта, потерявшегося во время войны. Война когда еще была, но ведь Дора нашла! На фоне Дориных многолетних поисков ее собственный замысел показался до смешного легко выполнимым, достаточно было обратиться в адресный стол, сообщить имя, фамилию… Но какая у него фамилия?
Это было серьезное препятствие.
Олька носила фамилию матери. Отчество – Кирилловна – не содержало никакого намека на остальные биографические данные.
Имя «Кирилл» на бланке адресного стола со всех сторон окружали прочерки.
Бабушка тоже не знала фамилии виновника ее появления на свет, зато после некоторого колебания рассказала, что, по всей вероятности, он все еще находится в тюрьме за растрату государственных денег.
Далеко от Домби, но ближе к Жану Вальжану.
Идею пришлось оставить. Бланк с «Кириллом» и прочерками порвала и выбросила, зато Жана Вальжана полюбила еще сильнее.
Что ж, Николай Денисович прав: мезальянс.
Олег – мальчик из хорошей семьи, а что такое она? – Невеста с жилплощадью и старенькой бабушкой в качестве рода-племени.
Теперь – жена, с теми же параметрами.
Скандал в благородном семействе.
Родители мужа ничего не знали ни о матери, ни о «Жане Вальжане», оказавшемся обыкновенным вором. Незнание вылилось в формулу «без роду без племени».
Я знаю, какому роду и племени я принадлежу, но не стану вам ничего объяснять и доказывать.
Ольга и мужу мало что объясняла. «С матерью не общаюсь, есть причины. Отца не помню». Правильнее было бы сказать: «Не знаю», но то немногое, что Ольга знала о нем, лучше было не опубликовывать.
Олежка – умница, не допытывался. Знал: захочет – расскажет сама. О чем-то догадывался, но явно не понимал, судя по недоумению на лице.
У него все было куда проще: дружная любящая семья, неприятности обсуждаются на семейном совете. Случилась размолвка с матерью или отцом – можно и нужно помириться.
Такой же план мирной инициативы он осторожно предложил Ольге: «Может быть, вам с матерью помириться, ведь много лет прошло?».
Как ему объяснить разницу между ссорой и предательством, если он предательства не знал? Человек из нормальной семьи с этим не сталкивается, а рассказать невозможно.
К тому времени как мы встретились, думала Ольга, каждый из нас прожил треть своей жизни; как об этом рассказать? У супругов есть общее настоящее и будущее, но разделить поровну прошлое невозможно, оно у каждого свое, со своим счастьем и со своим отчаяньем, понятными только тому, кто их пережил в своей семье, и какой бы она ни была, эта семья, она навсегда останется самой лучшей в системе координат прошлого.
В то время, когда Ольгу называли Лелькой, ее семья состояла из прабабки, прадеда и бабушки.
Это был род, и это было племя.
Прабабка любила Лельку строгой и сварливой любовью, прадед и бабушка – безо всякой строгости. К ним в семью приходила в гости мать (тогда – мама), красивая и нарядная, пахнувшая духами и табаком.
Первыми, один за другим, умерли старики, любимые и любящие. Она осталась жить с бабушкой. Это все еще была семья, хоть и маленькая – неполная, как сейчас говорят, и детство оставалось детством – до тех пор, пока мать не решила строить собственную семью, в которую зачем-то включила девятилетнюю дочку.
