Галя на заднем сиденье заливается, слушая их трепотню. И верно, они – как двое мальчишек, дразнящих друг друга.
Несется красный «Запорожец» по шоссе среди вечереющих полей. А горы надвигаются с грозной неизбежностью, и вдруг за очередным поворотом впереди вспыхивает над хребтом двуглавая снежная шапка. Она будто висит сама по себе высоко в темно-синем небе.
– Ох! – вырывается у Круглова. – Эльбрус! Красотища какая…
И утро прекрасное, напоенное свежестью, сильным запахом трав, звонкой ясностью красок, незамутненных городским смогом. Зубцы гор позолочены солнцем. Оно еще не встало, оно еще только набирается сил, чтобы выплыть из-за хребта, но предвещает свое появление, нет, явление нарастающей лавиной света.
Штейнберг не дал Круглову проспать этот торжественный акт природы – растолкал Георгия Петровича, безжалостно заставил подняться, повел на окраину Гаджинки, через мостик над быстрым потоком, в долину, на зеленые холмы.
Теперь они идут по колено в травах навстречу солнцу, ослепительно взошедшему, затопившему киноварью и золотом горную седловину.
– Да-а, – выдыхает Круглов, остановившись. – Здорово! И ты каждый день начинаешь вот так?
– Стараюсь, – говорит Штейнберг. Он в соломенной шляпе с растрепанными полями, в темных очках. Стоит, опираясь на сучковатую палку.
– Ишь солнцепоклонник. А в горы все еще ходишь?
– Из горноспасательной службы я ушел. Мне уже семьдесят, к твоему сведению.
– Да, – говорит Круглов, помолчав немного. – Два зажившихся на свете старика. И сколько это будет продолжаться, как думаешь?
– Об этом думать не надо. Ну, полюбовался восходом? Пошли обратно. Вера уже варит нам овес.
Они идут, не торопясь, к поселку.
– Не могу не думать об этом, – продолжает свою мысль Круглов. – Послушай, имею сделать заявление…
– Как говорят в Одессе, – вставляет Штейнберг.
– Шутки в сторону, Ленечка. То, что мы с тобой сделали, имеет значение эпохального открытия. Стабилизировать организм в пору его расцвета, на долгие десятилетия затормозить старение…
– Чтобы в один прекрасный момент рассыпаться в прах, как та высокогорная химера.
– Этот момент, возможно, и наступит, мы ведь точно не знаем… Но разве не компенсирует, не перекрывает его с лихвой долгая полнокровная жизнь без старческих немощей, без кряхтений, без слабости, которая валит человека на попечение родственников, если таковые есть, и хорошо еще, если готовы нести обузу?
– Да, конечно, но не приходило ли тебе в голову…
– Погоди, я доскажу. Открытие огромное. И оно подтверждено нашим с тобой опытом. Ты в свои семьдесят крепок, как… ну, как эта твоя палка. Я тоже не жалуюсь. Физически мы в хорошей форме. Многолетний результат налицо, и мы обязаны отдать наше открытие людям, так? Это оказалось трудно. Нам не поверили, нас разгромили братья-ученые. Нашу статью забодали завистники, ненавистники. Но кому легко давалось новое знание?
– Луи де Бройль, – замечает Штейнберг, – очень верно сказал: «Каждый успех нашего знания рождает больше проблем, чем решает их».
– Леня, мне нужен твой совет. Ты помнишь Змия? Ага, помнишь. Он теперь завлаб в рогачевском институте. Так вот Змий зовет меня на работу в свою лабораторию. Младшим научным. Но это – плевать. У них тема – внутриклеточная сигнализация. Помнишь, мы попутно касались…
– Понятно. Ну что ж, пойди к Змию. Может, выбьешься в старшие научные.
Круглов останавливается, заступив дорогу Штейнбергу и вперив в него сердитый взгляд.
– Слушай, Штейнберг, ты способен понять, что разговор идет серьезный?
– Ладно. Продолжай. Только сойди с тропинки.
Двинулись дальше, и двинулись перед ними их длинные тени по травам. А в травах весело, трудолюбиво стрекочут кузнечики.
– Так вот. У него в лаборатории приличное оборудование, виварий, есть приборы, которых я и не знаю. В общем, как раз то, что нужно, чтобы закончить наше исследование. Завершить работу надо, Леня.
– Может, и надо. Но – без меня.
– Я не зову тебя в лабораторию. Знаю, тебя невозможно отодрать от гор. Но давай обдумаем, разработаем методику. И кстати, нужен вероник. У меня не осталось ни капли.
– Дам тебе весь вероник, какой есть. Две бутылки. А за кустарником химеры больше не полезу. Это высоко очень, за Науром, траверс трудный.
– Только в одном месте эта химера растет?
– Больше нигде не встречал.
– Ну хорошо… То есть, наоборот, плохо. Двух бутылок ненадолго хватит для работы с обезьянами… Да и нам с тобой тоже ведь нужен вероник для подзарядки.
– Нет. – Штейнберг, идя по мосту, легонько постукивает палкой по перилам. – Мне больше не нужен.
– Что ты хочешь сказать? – смотрит на него Круглов.
– Хочу сказать, что вышел из игры.
– Ты не можешь выйти из игры, пока жив.
Теперь Штейнберг останавливается. Они стоят на мостике, под ними шумит, прыгает по камням бурливая речка.
– Дорогой мой Юра, ты все правильно сказал, да я сам так думал, когда мы шли к открытию…
– Шли и пришли.
– Наше открытие надо закрыть.
– Повтори, пожалуйста, – мягко, даже вкрадчиво просит Круглов.
– Ты не ослышался. Мы не имели права вмешиваться в природу человека.
– Этика не позволяет вмешательство во вред человеку. Но мы не генной инженерией занимаемся, мы не лепим из разных генов злобные химеры. Наше открытие – во благо человеку.
– Нет, Юра. Непозволительно любое вмешательство. Нельзя переделывать то, что создано природой.
– Скажи еще: Господом Богом.
– А хотя бы и так.
– Если б человечество придерживалось этой догмы, мы бы с тобой жили в пещере, носили звериные шкуры и бегали с длинным копьем за антилопой.
– Ну почему же? Я ведь не отрицаю естественный ход развития вида гомо сапиенс. Зачем-то человек понадобился природе, или Господу Богу, и он появился, и, пока он не нарушал законов природы, не тщился ее переделать, все было в относительном порядке. Хотя, конечно, с ростом технологической цивилизации становилось все меньше гармонии. Но в двадцатом веке человек стал к природе в резко враждебные отношения. Как будто у него есть выбор сред обитания и ему безнаказанно сойдет губительная деятельность. Опустошаются леса, химией и нечистотами травятся реки, в океаны выливаются целые озера нефти…
– Согласен, но мы не экологическую проблему решаем.
– Это все к тому же вопросу. Вмешательство в любые формы жизни – опасно. Это ведет к вырождению. Любая жизнь, каждая ее естественно сложившаяся форма ценна сама по себе.
– Если ты думаешь, что произнес новое слово в философии…
