Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.
– Все-таки странно, – говорю, ополаскивая чашки холодной водой, – жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще какой-то не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти… В Чехословакии опять появился Дубчек… Как это понимать?..
– Так и понимай, – хмуро говорит Сергей, поднимаясь из-за кухонного стола и запуская в рот зубочистку. – Изменилась обстановка.
– Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?
– Что ты хочешь от меня, Юля?
– Ладно, ладно. Не раздражайся.
– Обстановка изменилась, вот и все.
Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне и не лезь не в свое дело. Я и стараюсь не думать обо всем этом – полно собственных забот. Но что поделаешь, если по телевидению, по радио – со всех сторон – только и слышишь: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе, ГДР хочет объединиться с ФРГ… Скоро опять откроется съезд, опять, как прошлым летом, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, временами на меня накатывает что-то такое, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться. О, я бы крикнула на всю страну, на весь мир. Я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? – крикнула бы я. Да надоело, братцы, понимаете, надоело! Дайте людям пожить спокойно! Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! – вот что крикнула бы я.
Да, вот так. Недаром когда-то моя прабабка убежала с гусаром. Иногда я чувствую, как бунтует в жилах прабабкина кровь…
Сергей уходит в свою комнату – маленькую комнату, именуемую кабинетом. Опять будет что-то писать. Он ведь лектор. Обожает обкладываться газетами и крупным почерком писать-сочинять-начинять цитатами новую лекцию о международном положении.
А я, чтобы успокоить расходившиеся – от завываний норда? от неприятного разговора за чаем? – нервы, сажусь в большой комнате в кресло и принимаюсь вязать пуловер для Олежки. Вьется под спицами, свивается в петельки голубая нитка – ах, если б этой нитью накрепко привязать к себе маленького моего паршивца, мариниста сопливого, погибель мою…
А норд свистит и воет за окнами.
Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.
А вот тревога отчего?
Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…
В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина – ну наконец-то! Спешу в переднюю.
– Почему так по…
Вопрос замирает на губах. Господи, что случилось?
– Баба, – кидается ко мне Олежка, – папа подрался! – не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.
А Нина – с порога в крик:
– Представляешь, нас обокрали! Сволочи! Павлик видел, хотел задержать, его ударили! Такие скоты! А в милиции! Смотрят вот так! – Она презрительно сузила глаза. – Как будто не нас, а мы обокрали! Ах, сволочи! Ну помоги же!
Это – Павлику. Он молча ставит в угол мокрый черный зонт, стягивает с Нининых ног мокрые сапоги, вешает ее пальто, потом, задрав бороду, разматывает с шеи длинное кашне. Его узкое лицо бледнее обычного.
А Нина и Олежка, перебивая друг друга, тараторят, проходят ко мне в комнату, и я пытаюсь угомонить их, чтоб рассказали по порядку, что же произошло, и тут входит Сергей, сутулясь и заранее напустив на себя обиженный вид (плотно сжатые губы скобкой кверху), который все чаще замечаю на его постаревшем лице.
– Что еще случилось? – спрашивает он.
– Да-да, здравствуй, – говорит Нина. – Павлик! – Она бежит в ванную, и оттуда доносится ее крик: – Мама, иди сюда!
Мои дети, не иначе, хотят меня уморить. Только теперь, войдя в ванную, я вижу, что у Павлика, разглядывающего свое лицо в зеркале, губа разбита в кровь. Дождь на улице смыл ее, но теперь губа опять кровоточит, и заметно, как в уголке между усами и бородой наливается синевой гематома.
– Да ничего… ничего страшного… – бормочет Павлик, промывая водой губу. – Перестань кричать…
А Нина – вот с такими глазищами, с растопыренными пальцами у пылающего лица – драматическим шепотом:
– Есть у тебя что-нибудь? Ну не знаю, свинцовая примочка?
– Да нет никакой примочки, – отвечаю. – Надо просто холодное. Сейчас, подожди минутку.
Такая маленькая круглая грелка есть у нас. Только где? На антресолях, что ли? Встаю на табурет, роюсь в старых сумках, пыльных тряпках.
– Юля, сейчас же слезь! Что ты ищешь?
– Подожди, Сережа… Куда она задевалась… Ты же не найдешь… Вот она!
С помощью Сергея слезаю с табурета, сердце колотится, колотится, – с нашими деточками не соскучишься, сумасшедший дом какой-то! Набираю в грелку, пахнущую старой резиной, холодной воды, завинчиваю пробку, даю Павлику:
– Держи у губы. Нужен холод. Только холод.
Наконец все усаживаются, и я прошу рассказать толком, что у них произошло, и Нина возбужденно начинает:
– Мы ехали в троллейбусе, было очень набито! У Азнефти освободилось место, я наклонилась, чтоб Олежку усадить, и тут Павлик увидел…
– Да не так, – прерывает ее Павлик, прижимая грелку к губе. – Со мной рядом женщина стояла, от нее здорово несло духами, вдруг она мне тихо говорит: «Смотрите, в сумку лезет». Я глянул и вижу, парень-азербайджанец, маленький, в такой вот коричневой кепке, – он свободной рукой сделал быстрый круг над головой, – жмется к Нине…
– Терпеть не могу этих троллейбусных прижимальщиков! – бурно прерывает Нина. – Локтем отпихнула его, он мне что-то по-азербайджански, а Павлик схватил его за руку…
– Не что-то, а по матушке он тебя! Скривился, смотрит с ненавистью, я его схватил, ты, говорю, в сумку залез, отдай деньги…
Олежка, сидящий рядом со мной на тахте, вскинулся:
– А он ка-ак даст папе!
– Замолчи! – орет на него Нина. – Не смей вмешиваться, когда взрослые разговаривают!
