Штейнберг листает журнал, положенный перед ним Кругловым.
– Смотрите, какой вчера был подскок содержания ATФ. А сегодня что?
– Я еще не взял пробу, – говорит Круглов. – Не успел. Да и так видно, что резкое снижение. Кролик почти не двигается.
– «И так видно»! С такой методикой наблюдений, Круглов, вам не в ученые надо, а в шоферы.
– Леонид Михайлович, вы… полегче, пожалуйста. Я ведь тоже могу… по-боцмански ответить.
– По-боцмански? – заинтересовался Штейнберг. – А ну-ка давайте. Давайте, давайте!
– Не хочу. Боюсь, штукатурка обвалится… Вы же знаете, у меня скоро защита диплома, я кручусь, еле успеваю там и тут.
– Надо успевать, – жестко говорит Штейнберг. – Вся штука жизни в том, чтобы успеть дело сделать.
– Замечательная мысль. – Круглов начинает подготовку к взятию пробы. – Я запишу ее на манжете.
В лабораторию стремительно входит Рогачев.
– Привет, коллеги!
– Здравствуй, Глеб, – отвечает Штейнберг. – Кончили заседать?
– Какое там! Драка только начинается. Завтра еще целый день.
– Ну и кого бьют?
– Да трудно сказать. Вирхова – вот кого беспощадно…
– Ну, Вирхов от этого не перевернется в гробу. Постой, Глеб, – останавливает он Рогачева, направившегося в свою загородочку. – Скажи прямо, тут свои люди: Сперанского долбают?
– Сперанского отчасти. – Рогачев понижает голос. – Но, кажется, метят выше.
– Кого имеешь в виду? – Штейнберг испытующе смотрит на заведующего лабораторией. – Неужели Орбели?
Рогачев кивает и проходит к себе.
– Как это может быть, чтоб самого Орбели? – недоумевает Данилов. Снимает и протирает очки. – Невероятно.
– Леня, зайди, – зовет Рогачев, выглянув из загородки.
Штейнберг входит, садится у окна, берет папиросу из протянутого Рогачевым портсигара.
– Хочу с тобой посоветоваться, – говорит Рогачев, чиркая зажигалкой. – Обстановка, Леня, накаляется. Похоже на то, что было в сорок восьмом, когда генетиков громили. Теперь взялись за физиологов.
– Но мы-то наследственностью не занимаемся…
– Сегодня я понял: ищут отступления от павловского учения. Даже малейшие. Все, что не строго по Павлову, подлежит разгрому как идеализм, буржуазная лженаука и все такое.
– Позволь. Как это понимать? Наука на то и наука, чтобы, основываясь на павловском учении, идти дальше, искать новые связи и…
– О чем ты говоришь? Не о науке идет разговор, Ленечка. То есть о науке, конечно, но в подтексте другое: влияние, власть. Стать на виду у высшего руководства, почетных званий и должностей нахватать.
– Весело.
Они молчат, курят.
– Леня, вот о чем я хотел, – говорит Рогачев несколько стесненно. – Мы с тобой старые друзья, однокашники по университету…
– Давай без предисловий.
– Хорошо. Без предисловий. Будут пересматриваться планы во всех отделах института. С точки зрения соответствия… э-э… творческому дарвинизму. Верно?
– Ты завлаб, тебе виднее.
– Это очевидно. Доберутся до нашей лаборатории, увидят твою тему… Изменение активности клетки под воздействием физиологически активных веществ… внутриклеточная сигнализация… Клетки, клетки… Что за вирховианство? – скажут ученые люди. – А где учение Павлова?
– Если так скажут, значит, никакие они не ученые, надо просто гнать их взашей из лаборатории.
– Если кого-то и погонят взашей, то нас с тобой, Ленечка.
– Никто не отменял учение о клетке, – сердито говорит Штейнберг. – Павлов не отрицал Вирхова.
– Павлов не отрицал, а Лепешинская низвергла…
– Нас с тобой, Глеб, не так учили, что клетка может возникнуть из какого-то «живого вещества». Живое вещество не бывает неклеточным.
– Мало ли как нас учили… Леня, не будем спорить. Есть очевидности, которые сильнее нас, понимаешь? Давай изменим тебе плановую тему… Тихо, тихо! Не рой копытом землю. Будешь свою тему продолжать, только название ей заменим. Чтоб эти чертовы клетки не лезли в глаза.
– Ни тему, ни ее название менять не буду.
– Леня, дружески тебя прошу. Не упрямься…
– Нет.
– Маша жила в коммуналке на улице Марата. Ее родители год назад уехали на Чукотку, в бухту Провидения. Хотели, видно, крупно заработать. Маша осталась одна в большой комнате – это было очень удобно для наших встреч… Ну, тебе не понять, как трудно было в те годы с пристанищем для влюбленных. Положим, и теперь им не легче. Влюбленным всегда трудно…
Круглов поднимается по выщербленным ступеням старого подъезда, звонит у двери с многочисленными кнопками звонков.
Маша открывает, и они тихонько идут по тускло освещенному коридору коммунальной квартиры. Из кухни выглядывает пожилая соседка с накрученным на голову полотенцем. Ворчит достаточно внятно:
– Опять хахаля привела.
Маша впускает Круглова в свою комнату рядом с кухней, запирает дверь на ключ, зло говорит:
– Старая стерва! Активистка паршивая! Думает, раз она никому не нужна, значит, ей все позволено!
Круглов привлекает Машу к себе, целует.
– Брось. Ну ее к черту. Я тебя люблю.
Маша закидывает ему руки за шею.
– Юрочка, миленький… А почему глаза грустные?
– Потому что долго в трамвае ехал, от тряски живот разболелся.
– Нет, правда, Юра, что-нибудь случилось?
– Смотри, что я принес, – развертывает он сверток.
– Булочки!
– Не просто булочки. С маслом!
– Ах ты, мой умненький! А я уже чайник налила. – Она включает электрический чайник. – Сейчас закатим пир. Винегрет будешь? Садись, ешь.
– Машенька, как здорово, что мы дипломы защитили и госы свалили, – говорит Круглов, быстро управляясь с едой. – А я уж думал, что никогда не окончу биофак. Ужасно надоело учиться.
– Дай еще положу винегрету. Учиться надоело, теперь придется учить. Говорят, много заявок из школ области. Распределят меня куда-нибудь в Вырицу или Любань учительницей биологии.
– Ну и чем плохо – детишек учить?
– Тебе-то хорошо. На тебя будет заявка из Физиологического института.
– А я откажусь и поеду с тобой в Любань.
– Пей чай, Юрик. Ни в какую Любань ты не поедешь. И я не хочу. Ой, Юрка, изволь сейчас же рассказать, что у тебя произошло. Я же вижу.
– Да у меня-то ничего. А вот в лаборатории у нас… Штейнберга исключили из партии. – Круглов вскакивает, ходит по комнате. – Он и отступник от павловского учения, и клеветник… Мне казалось, они с ума посходили…
