– О, не беспокойтесь! Только чашку чаю. Или, если можно, кофе. – Галина вынимает из сумочки сигареты. – Разрешите?
– Да, конечно. – Черемисин засуетился в поисках пепельницы. – Вы извините, у нас дом некурящий… вот в блюдце можно…
– Спасибо. – Галина чиркает зажигалкой.
Некоторое время все молчат. Из кухни доносится жужжание кофемолки. Круглов с отсутствующим видом сидит в углу веранды, глядя в темный сад.
– У вас такой красивый город, – нарушает молчание Галина. – Только утомительно… все вверх, вверх…
– Да, – кивает Черемисин, улыбаясь. – К Карабуруну надо привыкнуть.
– Миша, – говорит Круглов, – нельзя ли где-нибудь по соседству снять для Галины комнату?
– Комнату? – У Черемисина очень озадаченный вид. – Сейчас уже поздновато…
Неловкая пауза.
– Не знаю, Юра, зачем тебе этот театр, – резковато говорит Круглову Галина и с силой расплющивает в блюдце недокуренную сигарету. – У тебя в комнате достаточно места.
– Да, да, – подхватывает Черемисин, – можно поставить еще койку… у нас есть еще одна. Да, Ася?
Ася только что появилась на веранде, неся поднос с кофейником. Она неловко двинулась, зацепившись фартуком за спинку кресла, – ах! – с грохотом полетел с подноса никелированный кофейник, брызнули осколками чашки.
Галина, испуганно вскрикнув, метнулась в угол, где сидит Круглов.
– Никто не обжегся? – спрашивает Черемисин.
Ночь. За раскрытым окном слабый шорох сада. Иногда – отдаленный вскрик ночной птицы. Желтый прямоугольник лунного света лежит на полу, на коврике возле тахты, освещая две пары туфель – большую и маленькую.
Тихие голоса Круглова и Галины:
– Я бы поняла, если б сбежал мой бывший муж… Куломзин – эмоционально глухой человек. Только чеканка его занимала. Все вечера он стучал, стучал молотком по этой… как ее… по латуни… Я думала, сойду с ума от стука… Да, вот он мог вдруг все бросить, не предупредить, уехать… Но ты, Юра, ты!..
– Галочка, я ничем не лучше твоего Куломзина.
– Не смей на себя наговаривать! Ты самый лучший, самый добрый… Что-то у тебя случилось, понимаю, что-то случилось… Но мне безумно больно, что ты бежал от меня… не сказав ни слова…
– Галочка, милое мое дитя, есть вещи, которые…
– Я к тебе относилась с полным, абсолютным доверием. И считала, что и ты ко мне…
– Так оно и есть. Но бывают в жизни минуты, когда должен остаться один на один со своей судьбой.
– Что это значит? – после паузы спрашивает Галина. – Мне страшно, Юра. Что это ты сказал?
Он молчит.
– Юра, это имеет отношение к тому, что вы с моим отцом сделали когда-то… в шестидесятом году?
– Очень прошу, Галочка, не спрашивай ни о чем.
– Почему, почему? Почему ты должен остаться один? А я? Разве ты не говорил, что я ворвалась в твою жизнь, стала тебе необходимой…
– Да, говорил… Не должен был, конечно, говорить тебе это… но слаб человек…
– Опять начинаешь самоедствовать. Господи! – восклицает она сквозь слезы. – Миллион раз твердила тебе, что наша разница в возрасте не имеет никакого значения. Неужели не убедила? Не словами, нет, слова это только слова – неужели своей любовью не убедила?
– Галочка, послушай…
– Неужели не понимаешь, что со мной нельзя обращаться как с троллейбусным билетом – использовал и выбросил?
– Галя! Прекрати истерику.
– Мне больно, больно… Почему было не сказать честно: разлюбил, прости…
– Я не разлюбил тебя.
– Это правда? Юра, это правда? Почему же тогда это бегство…
– Я отвечу, Галя. Но только не сейчас. Прошу, очень прошу, не настаивай.
– Хорошо… Поцелуй меня…
Ранним утром Игорь просыпается от того, что случайный солнечный луч, пробившись сквозь листву сада, пощекотал в носу. Игорь чихает, поворачивается на другой бок, но, вспомнив вчерашнее происшествие, раскрывает глаза. Сон слетает с него.
«Прав Филипп, – думает Игорь. – Там, где появляется женщина, сразу все идет кувырком. Лично я никогда не женюсь, ни за какие коврижки…»
Тут он замечает белый квадратик бумаги, лезвием перочинного ножа приколотый к стволу акации над койкой. В записке несколько строк: «Милый Игорь, прости, что сегодня не разбудил тебя. Мне надо побыть одному. Дарю тебе этот перочинный ножик, чтобы ты иногда вспоминал обо мне. Дядя Георгий».
Вскочив с койки, в одних трусах, Игорь идет по саду, наполненному прохладой и утренним птичьим щебетом, поднимается на веранду. Заглянув на кухню, смотрит на часы: четверть седьмого. Возле двери Круглова он стоит в раздумье: хочется постучать, но ведь там эта… вчерашняя…
Вдруг дверь раскрывается, из комнаты выходит Галина Куломзина.
– Где Георгий Петрович? – Она встревоженно смотрит на мальчика.
– Не знаю, – отвечает Игорь.
– А почему ты стоишь здесь?
Он молча протягивает записку. Галина мигом прочла, спрашивает:
– Что это значит? Он тебя будил, и вы вместе ходили гулять?
Игорь кивает. Галина перечитывает записку.
– «Чтобы ты иногда вспоминал…» – Она мучительно морщит лоб. – Господи, что это значит?
Она вся напряжена, готовая сорваться и бежать, бежать. Но куда?
Из своей комнаты выходит Черемисин в майке и синих тренировочных брюках. Растерянно взглянув на Галину, поспешно ретируется и снова выходит, на этот раз в белой рубашке с закатанными рукавами. Он выглядит смущенным – вероятно, оттого, что без галстука. На его суховатом лице появляется выражение озабоченности, когда он узнает, что исчез Круглов.
– Я спала и не слышала, как ушел Георгий. – В голосе Галины слышатся слезы. – Спала, как сурок… вместо того чтобы сторожить… глаз не смыкать… черт меня побери…
– Ну что вы! – Черемисин поправляет очки. – Не надо так… драматизировать… Он просто ушел на прогулку, он любит по утрам ходить…
– Он оставил записку вашему сыну! – Галина порывисто протягивает Черемисину бумажку. – Видите? «Чтобы ты вспоминал»! Так пишут, когда прощаются.
– Ну… право, я не нахожу… Дядя Георгий дарит Игорю на память перочинный ножик, вот и все… Ты находишь, что записка написана в прощальном смысле? – обращается Черемисин к Асе, вышедшей на веранду.
Та читает, пожимает полными плечами. Ее лицо выражает явное нежелание вмешиваться в скандальное поведение дядюшки.
– Мы найдем его, Галина… простите, как по отчеству?
– Да какое отчество, просто Галя. Так куда мог пойти Георгий, как вы говорите, на прогулку?
Издалека доносятся три басовитых гудка.
