– Нет, мама ушла, – отвечает мальчишеский голос.
– Куда ушла?
– В театр куда-то.
– А, да, американская опера приехала. Так ты один?
– Ага. Мама сказала, там негры поют. Она с тетей Любой в театре.
– Понятно. Ты не голодный сидишь?
– Нет, мама пирожки оставила. С капустой. Пап, а ты скоро приедешь?
– Часа через два. С кем это ты по телефону травишь?
– С Валеркой. Он говорит, что в «Зените» никогда не было хороших нападающих, а я говорю…
– Ладно, Костя, некогда сейчас. Приеду – поговорим. Ты мне оставь пару пирожков.
Положив трубку, Круглов подходит к столу Штейнберга.
– Змий, – обращается он к Волкову-Змиевскому, – ты не слыхал, когда наконец отопление починят? А то уже сопли текут.
– Знаю, что меняют лопнувшие трубы, а когда наладят, не знаю.
– Холодина чертова. – Круглов потирает руки. – Хоть варежки надевай. И валенки.
– Вот Змий говорит, что Клеопатра простыла. – Штейнберг закуривает сигарету. – Хрипы в груди, на бронхит похоже.
– Первый раз слышу, чтоб у макаки бронхит.
– В виварии холоднее, чем тут, – говорит Волков-Змиевский. – А обезьяны болеют, как люди.
– Ну да, – кивает Круглов. – Родственники же. Вызвал доктора?
– Антонов смотрел Клеопатру, назначил лекарства. Я Надю в аптеку послал.
– Антоний смотрел Клеопатру… – Штейнберг прикуривает от окурка новую сигарету. – Н-да… Плохо, ребята. Сдается мне, что не успеем мы к первому марта.
– Почему это не успеем? – говорит Круглов. – Я свою часть реферата закончу на этой неделе. А ты свою уже составил.
– Ладно, Витя, проследи, пожалуйста, за лечением Клеопатры. Погоди, – окликает Штейнберг Змиевского, направившегося к выходу. – Возьми рефлектор, поставь у Клеопатры в клетке.
– А вы тут не замерзнете?
– Мы же не обезьяны, как-нибудь выживем. Осторожно, не обожгись.
Проводив взглядом Змиевского, уносящего электрический камин, Штейнберг говорит Круглову:
– Я хоть завтра могу сделать доклад на ученом совете. Не в том дело, Юра.
– А в чем же?
– Сядь и повесь уши на гвоздь внимания. Вчера был у меня разговор с Рогачевым. Как всегда, начал он вполне дружелюбно: что нового, какие затруднения, как ведут себя нейроны у дражайшей Клеопатры… Нормально шел разговор, пока не насторожила меня одна фразочка. Как бы между прочим он сказал: «Ты помнишь, конечно, что пользовался моей методикой проникновения ионов кальция внутрь клетки».
– Ну и что? Мы действительно пользовались. Правда, не для кальция, а для вероника.
– Ты удивительно наивен в свои сорок лет.
– С твоего разрешения, сорок два. Так в чем я наивен?
– В так называемой научной жизни. Рогачев умен, он понимает, что наша работа тянет на крупное открытие. Что возможен мировой резонанс, госпремия и прочие услады честолюбия.
– Вряд ли он понимает главный результат…
– Который еще и не достигнут. Ты можешь спокойно выслушать? Главный результат и для нас неясен. Тут нужны не годы, а десятилетия, а разве мы знаем, сколько проживет Клеопатра? Но то, чего мы достигли в повышении активности нейронов, рост их устойчивости – это важно само по себе.
– Короче, Леня: ты хочешь сказать, что Рогачев намерен примазаться к нашей работе?
– Какой шустряга: и получаса не прошло, как сообразил.
– Вставь в реферат упоминание насчет использования методики Рогачева – и дело с концом.
– Нет, Юрочка. Тут, в сущности, дело обычное: руководитель желает не упоминания, а соавторства. Рогачеву нужно, чтобы его имя стояло рядом с нашими. Да и не рядом, а впереди. Строго по ранжиру. Он ведь доктор, я – престарелый кандидат, а ты, извини, и вообще… какой-то подозрительно неостепененный.
– Мне некогда заниматься этими глупостями, – сухо говорит Круглов. И, помолчав: – Наш шеф – прекрасный руководитель. Он безотказно нам помогал, все заявки на животных, на препараты удивительно быстро удовлетворялись. Но Рогачев, как ты верно заметил, умный человек. Вряд ли он пожелает присвоить то, что ему не принадлежит.
– Не ум для этого нужен, а просто порядочность. Но будем надеяться, что мои опасения преувеличены.
А метель все метет. Нелегко уличным фонарям, в ореолах тускло-желтого света, разгонять вечерний мрак в такую непогоду. Нелегко Глебу Алексеевичу Рогачеву ехать в своей «Победе» сквозь очередной снежный заряд. Но вот перед ним, в расчищаемом «дворником» полукруге стекла, возникает неоновая вывеска «Пельменная». Красноватым светом неона освещена ожидающая на краю тротуара фигура в шубке, в огромной шапке.
Рогачев выскакивает из машины, открывает правую переднюю дверцу.
– Ради бога, простите, Машенька, что заставил ждать. Вы видите, какая метель, приходится ползти, а не ехать.
– Ничего. – Маша, стряхнув с шапки снег, садится в машину. – Я только что вышла из дому.
Они едут, Рогачев сосредоточенно ведет машину.
– Это все негры, – говорит он. – Это они привезли к нам такую погоду.
– Типичную для Америки, вы хотите сказать?
– Именно это. Хорошо еще, что не занесло снегом «Пельменную». А то бы я не нашел вас.
– Знаете, Глеб Алексеевич…
– Просто Глеб.
– Знаете, просто Глеб, моя жизнь привязана к пельменям. С готовыми пельменями никакой возни, кинула в кипящую воду, и они варятся. Очень удобно в нашей суетной жизни, когда вечно некогда. Тем более что Юра их любит.
– Счастливое совпадение.
– Так вот, и квартиру мы сняли, как нарочно, в доме, где «Пельменная».
– Как бы мне здесь не забуксовать… Ну-ка, тихонечко… Выскочили… Маша, а почему вы снимаете квартиру? Разве нет своей?
– Есть родительская, но…
– Понятно. А у Юры?
– Тоже родительская, но там живет его сестра с семьей. Вам, между прочим, как Юриному начальнику, следовало бы знать о квартирной нужде подчиненного.
– Первый раз слышу. Квартирная очередь у нас в институте большая и почти не движется. Но почему бы Юре не вступить в кооператив?
Маша в полутьме машины смотрит на Рогачева, подняв брови.
– Глеб Алексеевич, а хоть это вы знаете, какая зарплата у Круглова?
– Да… зарплата младшего научного… негусто… Я, между прочим, не раз предлагал вашему Юре соискательство. Он бы запросто написал диссертацию и защитился. Но он только отмахивался.
Маша молчит. Молча смотрит на приближающийся ярко освещенный театральный подъезд.
