– А что, Иван, – спросил я старшего конюха, следовавшего за мной чрез всю конюшню, но не желая, однако, показать пред ним свое удивление. – Что ты скажешь про Молодца?
– Что тут скажешь, барин, – отвечал тот, несколько хмурясь, оттого, должно быть, что конь был не наш. – Он вот только с утра покрыл кобылу, да так покрыл, как будто бы жеребец-трехлеток, лучше и не бывает. Что же тут скажешь! Молодец.
– А не дивно тебе это, Иван? Ведь ты много их брата копытного на веку повидал.
Тот для солидности выждал время, однако сказал потом рассудительно:
– Не в церковь же его вести. А что правда, то правда: такого не запомню. Не будь моя бабка ведьмой, коли тут не того…
– «Того» – чего? – спросил я. – И что это Карлу Степанычу вздумалось на нем прискакать?
– А они-то приехали не на нем, – пояснил Иван, усмехаясь. – Они, как всегда, пожаловали в колясочке… А Молодцом заправляет теперь другой гость барыни: тот, смуглолицый. Изволили его видеть, барин?
– Как же, изволил, – кивнул я. – Экая азиятская морда…
Иван снова усмехнулся, но смолчал. Мне, впрочем, прискучил уж разговор, так что я велел ему седлать своего вороного и пять минут спустя мчался во весь опор в седле прочь от усадьбы, вдыхая всею грудью воздух, напоенный к раннему вечеру всеми ароматами разнотравья. Конь мой звался Орел – за пятно на лбу, до странности похожее на эту птицу с раскинутыми крылами. Надо мной шутили, что я норовлю наблюсти верноподданность. Да мне в том беды было мало: Орел мой равно был хорош что в галопе, что рысцой, на которую как раз перешел. Мы миновали шоссе, недавно проложенное, и углубились чрез малую поросль в застаревшую просеку: я часто любил выезжать именно здесь. По обеим сторонам тянулся теткин лес – уже приметно готовившийся к ночи. Из него тянул и первый холодок, вовсе не заметный еще в степи. Запах влажных мхов и хвои приятно щекотал мои ноздри, когда вдруг впереди – примерно в полуверсте от меня – я различил другого всадника.
Не знаю, откуда он там взялся: лес был густ, и никаких боковых тропок я не усматривал. Это удивило меня, и я слегка прищелкнул поводьями, думая нагнать его; но расстояние меж нами не сократилось. Я пустил в ход шпоры – все напрасно. И конь, и его седок едва были видны впереди, меж тем как тени удлинялись и густели. Я сам не заметил, как уже мчался галопом, когда всадник впереди круто осадил и свернул в лес. Я последовал за ним. Мягкая хвоя глотала стук копыт, но еловые ветви секли по лицу, так что я склонился к самой холке своего Орла, который отлично видел, за кем мы гонимся, и не сбавлял ход. Внезапно деревья расступились, и посреди поляны, поросшей мхом, я увидал и коня и всадника: те неподвижно замерли меж двух сосен, так, что в пылу скачки я даже принял их за тени. Но Орел захрипел, чуть не встал на дыбы и остановился как раз пред ними, в двух шагах от них. И тут я понял, что всадником был мой давешний знакомец Сократ, восседавший на Молодце, который замер как изваяние.
– Сократ?! – крикнул я изумленно. – Что вы тут делаете?
– Жду вас, – был ответ.
– Меня? Я же гнался за вами от самой просеки!
– Дольше, – произнес он сухо. – И кроме того, я не Сократ. Мое имя Смерть.
– Странное имя! – сказал я.
– Зато настоящее. Мне нужен ваш конь.
Удивление мое все росло.
– Орел? – спросил я. – Да ведь ваш Молодец обскакал его!
– Это потому, что я был сверху.
Я был задет этой фразой, намекавшей на мое неуменье.
– Орел не продается, – холодно заявил я.
– Я и не думал его покупать. А вы, милостивый государь, мало догадливы, хоть отважны.
– Чего же я не угадал и в чем моя отвага? – снова изумился я.
– Не каждый гонится за смертью – в этом отвага. Но если догнал, смешно торговаться с ней.
– Довольно, Сократ, – рассердился я. – Что за глупый розыгрыш!
– Розыгрыша никакого нет. Я предлагаю вам сделку. О смерти есть много небылиц, но толку в ней никто не разумеет. Я могу бить по всем сторонам. Но тот, чей конь подо мной, останется цел – пока, конечно, я не сменю скакуна на другого. Я предлагаю вам не бессмертие, это правда. Но верных лет двести, а может быть, больше. Для вас это хороший срок. Соглашайтесь же.
Все выглядело несуразно, но Молодец мне нравился. Я соскочил с Орла и подвел его к Сократу. Тот живо на него пересел, мгновенье – и он был таков. Я тоже вскочил в седло и отправился восвояси.
Вскоре выяснилось, что Сократ обманул меня: Молодец хрипел, едва плелся. Я не мог поверить, что только что перед тем он мчался от меня во всю прыть. Совсем смерклось, когда мы добрались до усадьбы. Небывалое оживление пред домом поразило меня. Было похоже, тут собралась вся дворня.
– Иван! – крикнул я, спешиваясь и желая отдать уздцы.
Не помню, он ли их принял. Растолкав толпу, я подошел к крыльцу вплоть. Тут стояла тетка, ее управляющий, а у их ног корчился изможденный старик. Едва узнал я в нем бодрого Карла Степаныча. Но вот он замер, выпучив остановившиеся глаза, и испустил дух.
– Что с ним? – спросил я тетку.
Та, как ни в чем не бывало, улыбнулась мне:
– Верно, откушал лишнего. А будет знать, как в свои лета по чужим девкам бегать!
И, отвернувшись, пошла в дом. Все прочие еще тесней сгрудились подле трупа. Кто-то почтительно кланялся мне из толпы – я узнал Ивана.
– Что ж? помер, – сказал я ему.
– Не он один: Молодец тоже помер, – почти шепотом сообщил конюх. – И мало что помер: он, ваше сиятельство, уже сгнил: прямо тут же и шкура лопнула… Велите закопать? Смердит на весь двор.
– Делай как знаешь. А Орел возвратился?
– Нет.
Сократа тоже нигде не было видно. Задумчивый, я вошел в дом. Странная легкость была во всем теле. Я поднялся в «бархатную» гостиную. Угощения были прибраны, тетка раскладывала на столике гранпасьянс.
– Сходится? – невольно спросил я.
– Сойдется, – кивнула она. – Желанье-то уж исполнилось.
– Ma tante, – спросил я, не удержавшись. – А кто этот ваш – Сократ?
Она смотрела удивленно.
– Грек-то? Так это тебе лучше знать! Отрекомендовался твоим знакомцем. Я еще удивилась, что вы церемонились за столом друг с другом… Он мне, впрочем, кой в чем помог – ну ты понимаешь, с пирожками… Ты не знал его раньше?
– Нет, ma tante, знал, давно знал… Вот только думал, что обознался.
Она, кивнув, вернулась к картам. Пасьянс сошелся. Отужинали мы вдвоем.
Что сказать о том, что последовало дальше? Карла Степаныча схоронили. Я бросил свою жизнь в галоп, как, бывало, бросал Орла. Свежесть и легкость тела не оставляли меня. Оно не старилось, а с ним вместе не старилась и душа. Кто-то из мудрецов древности учил, что в крепкой плоти свободный дух. Это я узнал по себе, хотя никогда не искал мудрости: этой ошибки я избег. И как же мне жаль вереницы искателей, этих рабов идеи и непостижной истины, истративших свое время на бесполезные опыты, мечтавших получить эликсир ли, философский ли камень, но нашедших в своих пробирках одну погибель! Нет, наука не прельщала меня. Мне был дан дар судьбы – как, впрочем, он дан всем, пусть и не столь щедрый, – и я не намерен был превращать его в прах ради пустых теорий и вздорных книг. Пусть зеленеют их дерева под сводами пыльных древлехранилищ! О, эти зимние сады познанья! Я отверг все ветхое и восславил жизнь. Я играл, скитался, любил женщин, и они любили меня. Даже средь тайн мира, у крайних пределов бытия я умел находить счастье, а не морок ума. Причудливые законы случая сдавали мне карты или подталкивали шарик рулетки, и я набивал карманы золотом, не стремясь найти порядок там, где господствовал хаос. Довольно было дружить с судьбой. А сладкие, как мед в жару, бездыханные лобзанья мертвых днепровских дев, что покинули землю ради иной, подвижной и хладной, как сами они, стихии? Но я не был и некромант, довольствуясь тем, что теперь мне не надо было глотать воск в церквах, ибо сам я был сродни моим ундинам, даром что вздох мой был так же горяч, как и прежде, и так же ровен, как бег моего Орла. Огонь с водой сходились в нас, рождая пыл, неведомый простым смертным, и мы праздновали во тьме свадьбы, недоступные им, сколько б ни гнались они под серым небом будней за убогой и призрачной земной любовью своей. И с удивлением – почти страхом – вспоминал я времена, когда от тех же утех я ощущал одну только скуку. Но теперь все изменилось. Революции и войны, режимы и уклады сменяли друг друга, но словно бы в стороне от меня. Они даже были не в силах лишить меня денег: неограниченный в средствах и времени, я с легкостью возвращал потери. Чтобы бедствовать, я слишком многое знал. Моя родина закрылась ото всего мира, но не от меня: и в железном занавесе я умел найти щель, приподнять край. Я не ведал границ, вся земля была мне открыта, и лишь для забавы я порой жил жизнью других людей. Они дрались, убивали и умирали. Если мне было с руки, я тоже дрался и убивал. Но сам был жив – ни сталь, ни свинец не брали меня. Я терял счет годам, странам, женщинам – что с того! Пригубляя бокал, помним ли мы те, что пили прежде? Нет, мы наслаждаемся именно им, каждым новым глотком, – и я наслаждался вволю, будучи верен новой избраннице, как был верен людским законам тех мест, где жил, или присягам тех государств, которых давно уже нет на карте. Жар полудня не остывал во мне даже в самую глухую ночь, острота жизни лишь все росла, идеи и догмы были мне безразличны, и только в евгенике я вдруг нашел что-то, созвучное строю моих чувств. Огромность замысла увлекла меня, размах событий захватил, но, как и всегда, бездарность и себялюбие исполнителей погубили и их, и идею, и лишь коричневый мундир я сохранил в своем гардеробе в память о единственном своем увлечении из мира мысли.
