«Сизиф, вылитый Сизиф, – думал он по утрам, с неохотой отскребаясь от постели. – Добро пожаловать в средний класс. Скандалы с женой, нелюбимая работа ради денег и остальные прелести. Ну не ради денег, ради целей высоких. Все равно очень похоже».
Однажды на островке, разговаривая с голограммами жены и детей, он жаловался им на жизнь и неожиданно набрел на удивительную идею.
– Понимаете, – говорил он, расхаживая между фигур близнецов, Ленки и Сашки. – Я вас очень люблю. Я вернулся бы к вам давно, но не могу. Мир не на кого оставить и Аю. Погибнет все здесь без меня. А я их тоже люблю. Особенно Аю. Мне здесь самому все надоело. Ну потерпите немножко. Я придумаю что-нибудь. Обязательно придумаю… Вот вы меня понимаете, а она не понимает. Сам… сам, говорит. Вот побыла бы в моей шкуре, тогда поняла бы, как сам. Бога все критиковать могут, а вот сами бы попробовали…
Алик прислушался к своим стенаниям и замер, пораженный мелькнувшей догадкой.
«А действительно, – подумал он. – Она меня не понимает, потому что не знает, каково это – богом быть. Но ведь я же всемогущ, я могу ее и в бога превратить. Могу? – Он задал сам себе вопрос и ответил уверенно: – Могу! Пускай создаст мир сама того не ведая, пускай голоса услышит, как я. Вот тогда поймет. Тогда все поймет. Тогда не только о своем мире заботиться будет, но и об этом беспокоиться начнет. Господи! Да если бы я на земле мессией был, я разве сбежал бы сюда? Пахал бы как миленький на двух работах, пахал бы и не жаловался».
Алик посмотрел на неподвижные фигуры жены и детей. Они, казалось, ждали от него решительных действий.
– Вы что, – сказал он им, – на самом деле подумали, что я так могу поступить? Я знаю, Ленка, ты меня сволочью считаешь, но я же не конченый совсем. Правда, Сашка, не конченый? Ты меня всегда понимала, в отличие от матери. Неужели ты веришь, что я на любовь единственную муки свои переложить смогу? Скажи, веришь? Молчишь… Все вы молчите. Сам… сам… Нет, я не такой. Н-е-е-е-е-т!!!
Он закричал, по островку загуляло эхо и еще долго над морем раздавалось: «Ет-ет-ет-ет-ет…»
Голограммы исчезли, Алик сел на камень, чиркнул зажигалкой и закурил. Подул ветер, сорвал пепел с сигареты. Огненные искры обожгли ему лицо. В шуме ветра он вдруг услышал знакомый голос жены:
– Все куришь и куришь, – причитала она. – Куришь и куришь, куришь и куришь, кршишь, ршишь, шишь, шшшшшшшшш…
Он впал в депрессию. Раздражало все. Миниумы, среднеклассики, необходимость утром вставать с постели. Весь мир раздражал. Даже секса с Аей не хотелось. Он с нетерпением ждал ее месячных. Радовался втихаря, когда они наступали. Больше всего он раздражал себя сам. Иезуитская мысль, пришедшая в голову на острове, не давала покоя. Он гнал ее, запрещал себе думать, но она возвращалась в самые неподходящие моменты. Вот они завтракают, она подает ему тарелку с омлетом. Он видит ее руку, и вдруг голос внутри: «Это так просто. Сделал ее богом, и все дела!»
Сырьесранский царь докладывает ему о выполнении программы по уменьшению популяции быдла. В конце доклада он просит об увеличении цен на нефть еще на 5 %. Потому что деньги в стране, безусловно, способствуют смягчению нравов. А значит, в конечном итоге и росту количества нормальных людей.
«Ага, – тоскливо думает Алик. – Росту количества нулей на твоем счете они способствуют, демагог хитрожопый».
Находиться рядом с царем невозможно. Алика тошнит от одного его вида.
«Богом, богом ее сделай, и свободен!»
В четверг он разбирает очередную молитву ракового больного отца пятерых детей, единственного кормильца в семье. «…Пощади, Господи! Я так не хочу умирать. Мне нельзя умирать, у меня детки. Я все что угодно сделаю, если выздоровлю. Я на все согласен. Хочешь, жена умрет? Она все равно старая и некрасивая. Я согласен. Или даже дети. Не все, конечно, но двоих можно. Один аутизмом болен, а другой – весь в мать. А можно и всех, Господи! Я согласен. Только поправиться дай…»
«Вот видишь, мужик мыслит рационально. Сделай ее богом – и сам спасешься!»
Суббота, они с Аей в кровати. Редкий день, когда настроение немного прояснилось. Может, потому что выходной? У них любовь. Да-да, она никуда не ушла. Просто период у него сейчас такой. А любовь здесь, вместе с ним, и это многое искупает. Они целуются. Они проваливаются в транс, в медитацию чудесную. Финал близок… «А трахается она уже как бог!»
Алик устал. Он измучился. Он перестал ходить на работу. Целыми днями лежал в оранжерее, курил, кусал до крови губы и уговаривал себя:
– Я не сделаю этого. Я никогда этого не сделаю. Я лучше сдохну, но не сделаю…
Ая видела, что с ним творится неладное. Она испробовала все тактики. Сначала она как бы не замечала его состояния. Все нормально, все как обычно, просто любимый немного утомился на работе. Потом, наоборот, стала проявлять чрезмерную активность. Таскала его по музеям, спектаклям, старалась чаще склонять к полетам и путешествиям. В последние дни она сидела у него в ногах и плакала.
Из дома теперь Алик отлучался только для того, чтобы поговорить с молчаливыми фантомами жены и детей на скалистом острове. Иногда он им доказывал, что он бог и они должны это учитывать. Что у настоящего бога на первом месте его призвание. Что они должны быть счастливы, раз их принесли в жертву ради мира и процветания Либеркиберии. Потому что большинство людей подыхают просто так, без смысла. А они со смыслом… Через пару дней он, наоборот, каялся в грехах, катался по острым камням, рвал волосы и кричал, что он виноват перед ними. Что он мразь и нет ему прощения. Сменил их, живых, родных, любимых, на бабу выдуманную и на выдуманный мир. Но пусть они не волнуются, он сейчас пойдет, превратит ее в бога и вернется к ним. Он ради них в кого угодно ее превратит, хоть в жабу, хоть в змею подколодную.
Достигнув апогея самокритики, он вдруг запинался на полуслове, становился злым и надменным и начинал обвинять во всех грехах Ленку, Сашку и близнецов. Это они во всем виноваты. Всю жизнь его эксплуатировали. Им от него только деньги нужны были и защита. А что он испытывал при добыче этих денег, их не интересовало никогда. Вот и доигрались, сошел он с ума. Но пускай не думают, не надеются, даже с ума сошедший, он подонком не станет. Не предаст любовь свою единственную, Аечку неземную, не переложит беду свою на ее хрупкие плечи…
Алик балансировал на грани потери разума. К чему это могло привести в этом мире, даже представить было страшно.
В очередной раз вернувшись со скалистого острова, он застал дома удивительную картину. В оранжерее горели ароматические свечи, играла приторная музыка с гриппозными всхлипами саксофона, замечательная травка была устлана шкурами неизвестных животных. На шкурах в отблесках свечей стояла полуголая Ая. Ее белье можно было бы назвать эротическим, но слово «порнографическое» к нему подходило гораздо больше. Она медленно извивалась в такт музыке. От всего натюрморта веяло такой пошлостью, что Алик чуть не проблевался.
– Ты что, совсем сбрендила? – сдерживая рвотные позывы, спросил он. – Журналов бабских начиталась? Так врут там все. Я специально бабам в утешение это фуфло выдумал. Мужик либо хочет, либо нет, и никакие девайсы тут не помогут.
