– Думаешь, в раю кофе не пьют? – послышался голос между деревьями. – Я вот думаю, пьют. Какой же рай без кофе? Там еще и курят, потому что кофе без сигареты, это уже вообще ад.
Из окружающей зелени материализовалась Ая. В руках она держала поднос с двумя чашками кофе. Из крошечного рта торчала тонкая сигарилла. Одета была фантастически. Кожаные ботфорты выше колен заканчивались на ступнях плюшевыми тапочками. Розовые помпончики смешно подрагивали на носках. Попу обтягивали джинсовые шортики с бахромой. Наверху – телесного цвета кофта. Рисунок на ней повторял внутренние органы человека. Судя по наличию матки – женщины. Феерический ансамбль венчала лихо сидящая на голове ковбойская шляпа, из-под которой на плечи падали пряди медных волос. Ая была похожа не на девицу, а на невиданную зверушку в райских кущах. Соответствовала им очень, как вчера руинам соответствовала. Она, похоже, вообще всему на свете соответствовала.
Алик взял чашку с подноса, отхлебнул кофе, затянулся протянутой сигариллой.
– Ну вот, другое дело, – окинув его взглядом, обрадовалась Ая. – На человека стал похож.
– А вчера на кого был похож?
– На кого угодно, только не на человека. Ты что, не помнишь ничего?
– Почему, помню. На руинах тебя встретил, когда спасатели улетели. Потом поехали в мастерскую рисовать. Темно, помню, было… Ты взяла карандаш, а я держал тебя за руку. А потом не помню ничего…
Алик запнулся, засомневавшись, как получше сформулировать вопрос, не дававший ему покоя. Решился. Получилось на удивление банально и пошло:
– Скажи, а между нами что-то было?
Ая скорчила недоуменную гримасу. Маленький рот удивленно съехал вбок. Брови поднялись. И без того огромные глаза превратились в блюдца. Благоговейный ужас отпечатался на лице и недоверчивая радость.
– Было, – тихо ответила она. – Такое было, чего быть не может. А было… Пойдем, сейчас сам все увидишь.
Она взяла его за руку и потащила к выходу из оранжереи. Через несколько секунд они очутились в большом овальном зале. Посередине зала стоял мольберт с черно-белым, метр на полтора рисунком. Очень страшно было подойти к рисунку. Невозможно почти. Зажмурив глаза, Алик сделал несколько шагов. Постоял немного, держась за Аю. А потом, как штангу двухсоткилограммовую, с невероятным усилием поднял веки. Увидел…
Огромное чудовище, похожее сразу и на тираннозавра, и на персонажа фильма «Чужой», стояло, оперевшись на могучий, загнувшийся крючком хвост. Непропорционально маленькие, почти младенческие лапки острыми когтями разрывали собственное чрево. Из разорванной плоти страшной твари, весь в липкой слизи, пытался вырваться человек. Вырвался по пояс, но внутри еще оставался наполовину. Лицо человека показалось Алику знакомым. Он был похож на него. Только глаза чужие. Чудовищные глаза, нечеловеческие. А у чудовища, наоборот, глаза были людские, страдающие даже. Присмотревшись, он понял, что это его, Алика, глаза.
Боль. Единственное возможное название картины – боль. И непонятно, кому больнее, чудищу с его глазами или человеку с его лицом. И кто из них больше человек, тоже непонятно.
Он подошел ближе к рисунку. Стал изучать детали. На секунду показалось, что из вырывающегося человека сейчас выскочит другое, третье существо. Лопнет плоть, как у страдающей зверюги, и оттуда… Это и будет разгадкой и финалом всего. Алик стоял, ждал. Ничего не происходило. Неотвратимость будущего действия была очевидна. А само действие осталось за пределами картины. В будущем. Мастерство художника. Иллюзия.
– Ая, это ты… это я нарисовал?
– Это ты… ты.
– Я, – застонал Алик. – Я… я. И вот это я. И вот этот я. Тварь, сука. Это же я, все я!
Он вмазал кулаком по мольберту. Повалил его на пол. Стал топтать рисунок ногами. Танцевал на нем чертову джигу. Рвал в клочья, уничтожал. Потом рухнул на белые смятые клочки, распластался, прижался щекой к холодному каменному полу. Сказал обессиленно:
– Господи, какой ужас. Страшно-то как. Беспросветно…
Ая легла перед ним. Голова к голове, взъерошила хрустальными пальцами слипшиеся волосы. Сказала:
– Правда страшно. Там бездна такая. Ужас такой. Я думала, с ума сойду, не выдержу. Сошла почти. А потом свет увидела. Мощь. Там надежда есть. Маленькая, но надежда. Ты понял? Надежда. Слышишь меня? Слушай, она есть, надежда…
Девушка гладила его, легонько царапала ноготками лоб и щеки. Согревала дыханием своим. Как будто от упряжи освобождала, от ярма тяжелого. Струны внутри зазвенели и слились в невероятный, за пределами человеческого слуха и понимания аккорд. Свобода снизошла.
– Ты моя надежда, – прошептал он и коснулся ее маленьких губ своими сухими и горячими губами.
Человек может жить без воздуха три минуты. А что, если вся жизнь его три минуты? Не восемьдесят лет, а три минуты всего. Тогда без воздуха всю жизнь прожить можно. Умер человек, и даже не знал бы от чего. А если к исходу третьей минуты дать ему подышать? И тут же перекрыть краник. Что почувствовал бы? Именно это и чувствовал Алик, в первый раз отстранившись от Аи. Удушье натуральное. Испугался, снова прильнул к девушке. Задышал. Зажил опять. Сколько раз так повторялось, не помнил. Много, очень много.
День пролетел на сверхзвуке. Хлопком перехода оказался их первый поцелуй. Дальнейшее происходило в молчании и абсолютной тишине. Ночь наступила. Темень. Но им и не нужен был свет. Как два камешка гранитных стукались друг о друга, высекая фонтан белых искр. И поджигали искры что-то сухое и мягкое в них обоих. И огонь разгорался. На продавленном диване в оранжерее танцевали сложные, с акробатическими трюками танцы. Вот только сложно им не было. Все сложности, условности, запахи, звуки, понятия о приличиях, чистоте и грязи, все мысли, вся логика, все расчеты и просчеты остались где-то далеко. В другой, нереальной почти жизни. А здесь, на продавленном диване, любовь была. Любовь…
Каждый взрослый и ответственный человек знает, что нет никакой любви. А есть вечно болеющие дети, оплата множащихся, как тараканы, счетов, нехватка денег, сколько бы их ни было, заботы о стареющих родителях, постоянные геморрои на работе. Есть и приятные моменты, конечно. Шопинг, отдых, святая пятничная пьянка, легкий и ласковый опохмел с друзьями в субботу, неторопливый супружеский секс воскресным утром, когда дети сплавлены бабушкам. Левак, в конце концов, есть на стороне, который, как известно, не только укрепляет брак, но и дает отдохновение уставшей душе и измученному телу. Все есть в жизни взрослого и ответственного человека. И хорошее, и плохое… А любви нет и быть не может. Сказки глупые для легкомысленных маргиналов, незрелых и закомплексованных. И Алик, конечно, тоже знал это. Да вот забыл. Точнее, и не вспомнил даже почему-то. Ближе к утру отвалился в очередной раз от Аи и понял, что дышать сумеет какое-то время, в нее не впиваясь. Но руку девичью держал крепко. Боялся отпустить. Трогал иногда ее волосы и лицо. Убеждался в существовании чуда невозможного.
– Спасибо тебе, Господи! – вознес благодарственную молитву, когда думать смог хоть о чем-то. – Велик ты воистину. И верую я в тебя безоговорочно. И не важно, что это было. Бред, реальность, выдумка или на самом деле. Не важно, кто я, кто она. Ничего не важно. Важно, что было. Могло ведь и не быть. А ты дал мне это. Значит, не зря все. Смысл есть, значит.
