– Давить надо ваше семя гадское, – прошипел в усы полковник. – До седьмого колена давить.
– Согласен, – обнимая прижавшихся к нему близнецов, ответил Алик. – Есть между нами некоторые классовые противоречия. И давили нас, и будут давить. Только не додавят никогда. Запомни, дружок. Мои дети всегда хорошо жить будут, что бы ни случилось. И людьми нормальными вырастут. А твои… сомневаюсь. Все равно в канаве сточной валяться станут. Сколько бы ты денег ни натырил.
Он стоял рядом со своими сыновьями, и хоть маленькие они детки совсем были, а чувствовал в них он и опору, и поддержку, и продолжение свое будущее. Либеркиберия, любовь, все блажью показалось. Вот оно, настоящее, единственное и реальное чудо в его жизни. Словно подтверждая его правоту, обратился к ним полковник во множественном числе.
– А чего это вы разошлись, обрадовались. Ты с соседями своими поздоровайся лучше, с понятыми то есть. По комнатам пройдись, на жену погляди в истерике, нашатырь уже два раза давали. К дочке загляни. А потом радуйся… если сможешь.
Алик рванулся в гостиную, увидел в дверях комнаты дочки соседей, пробормотал скороговоркой:
– Извините, простите, пожалуйста. Это недоразумение, скоро они уйдут.
Дальше побежал и столкнулся с выскочившей навстречу женой.
– А-лич-ка, А-лич-ка, – закричала она, всхлипывая, и вжалась, впечаталась мокрым от слез лицом ему в грудь. Вцепилась в него хваткой железной, как будто заслониться хотела, спрятаться.
– Они, они… игрушки близнецам поломали. Они, они… из шкафов все вытряхнули… Они, они… в белье моем рылись. Они, они… матом при детях ругались. Они, они, они, они…
Жена жалобно заплакала, щебеча что-то совсем бессвязное ему в рубашку. Он гладил ее по волосам, успокаивал, как ребенка, которому сон плохой приснился:
– Ну хватит, хватит. Все кончилось уже. Все, все, все. Подумаешь, матом. Матом и мы умеем, еще лучше их умеем. Так умеем, как никто. Все, все, все. Все прошло, все…
Ленка оторвалась от него, посмотрела снизу вверх зареванными глазами. Спросила с надеждой и незамутненной детской верой:
– Правда, все? Ты их прогонишь? Ты же можешь, я знаю. Правда?
Ее слова походили на удар под дых. И эффект имели такой же. Алик попытался ответить, но не смог. Не шел воздух в легкие. Он открыл рот, захрипел судорожно и согнулся, уперев руки в колени.
Двадцать лет почти он защищал эту женщину от ужасов жестокого мира. Строил замок воздушный на песке зыбучем. Не знала Ленка горя. Просто не представляла, как оно выглядит. Он был самым большим ее горем, когда посылал ее подальше, раздраженный и усталый после работы. И дети его горя не знали. Росли счастливые в любви и понимании. Взрослели, плавно входя в мир, в другой мир, где и горя поменьше, и иное оно совсем. Облегченное. Двадцать лет… Да, Ленка ворчала. Да, воспринимала все как должное. Понять просто не могла, как на самом деле мир устроен. Но она верила в него, безоговорочно, ни секунды не сомневаясь. Всегда верила, даже когда он был никем и ничем. Может, глупая потому что, а может, любовью это называется. Не важно. Не только на песке стоял его воздушный замок, но и на вере ее. И получилось все поэтому. Дело не в деньгах и не в миллионах. Он себя нашел благодаря вере ее. Детей растит хороших. Дом построил. Уважать себя может хоть за что-то. Он за веру эту что угодно ей простит. В лепешку расшибется, наизнанку вывернется, чудо совершит, если нужно.
А сейчас? Что он может сейчас? Ничего. Не подводил он Ленку никогда, а сейчас подвел. Беспомощность полнейшая и унижение. Как в него после случившегося верить можно? Вдруг Алик понял, что без веры этой немолодой уже и, возможно, не самой умной в мире женщины рухнет жизнь мгновенно. Выходит, Ленка избалованная, дом, семья и есть то, что он так долго искал, душу до крови обдирая? Видимо, так. Только вот теряет он сейчас найденное и сделать ничего не может. И воздуха поэтому не хватает. И пятна темные перед глазами кружатся…
– Суки, козлы, уроды, – донесся через стены крик дочери. – Не убивайте, отстаньте, не убивайте!
Страшный крик протолкнул застрявший в глотке воздух. Алик выпрямился и бросился в Сашкину комнату. Две спины в одинаковых серых пиджаках склонились над любимой мягкой игрушкой дочери. Слоник Элефант с хоботом смешным и огромными ушами. Он ей сам его в годик подарил. До сих пор, когда Сашка болела, она засыпала с Эликом. Любила его очень. Что делали спины с игрушкой, видно не было, но Алик догадался. Летели из-под спин куски серой плюшевой кожи, и поролоновые потроха валялись на полу. Увидев отца, дочка осмелела, вскочила с дивана, ловко миновала трех омоновцев в масках, подбежала к серым спинам и стала колотить по ним ладонями.
– Сволочи, гады, ему же больно! Оставьте его. Он ведь живой, живой!!!
Долго кричать ей не дали. Схватил ее омоновец за шиворот и кинул в сторону. А двое других к Алику метнулись, руки ему скрутили, чтобы не рыпался. Сашка отлетела в другой конец комнаты и ударилась о кровать. Но пошевелилась, сразу поднялась. Без крови вроде обошлось. Сзади душераздирающе завизжала жена. Перед Аликом чертиком из табакерки выскочил усатый полковник. И тоже завизжал:
– Смотри, смотри, сука. Внимательно смотри. Ты думал, шутки с тобой шутить будут? Все, пиздец, кончились шутки! Где документы? Отвечай, падла! Где документы, я спрашиваю!
Алик впал в ступор. Не чувствовал ничего. Мозг отказывался обрабатывать поступающую информацию.
«Надо что-то ответить, – думал он. – Что-то хочет он от меня сильно. Нужно ему что-то. Но что? Я понять не могу. Неладное вокруг, плохое происходит. Ужасное, страшное. Нужно сосредоточиться, разобраться во всем… Нет, не могу…»
Из ступора вывел нереально спокойный голос дочери.
– Пап, – спросила она негромко, и тишина сразу установилась в комнате, даже полковник заткнулся. – Пап, а почему от них так воняет? Они что, не моются?
Не ожидал никто от девочки, еще минуту назад в истерике бившейся, слов таких. Даже у омоновцев челюсти сквозь маски отвисли. Алик в ужасе посмотрел на дочку. И ужас его померк, сразу. Пионерской страшилкой показался, смешной. Все еще хуже было. На него смотрели абсолютно взрослые глаза. Его, Алика глаза. Жесткие, с прозрачной броней из уверенности в себе и презрения.
«Она сильная стала, – подумал он. – Она выкарабкается. Но не хотел я, чтобы она сильной была. Она сильная, потому что я слабый. Проиграл я, по всем статьям проиграл. Всухую. Это же девочка моя любимая, самая дорогая. Нежная, трепетная… Все. Нет той девочки больше. Не скажет никогда: «Так и помру, не влюбившись». Не заплачет. И не засмеется смехом молодой глупой ослицы. Остро жить будет, как я. И в говне таком же бултыхаться. Прости меня, дочка, прости меня за то, что не сумел тебя защитить. Лузер твой папка, и жить ему больше незачем».
Ощущение проигрыша смяло Алика, как одноразовую салфетку. И полетел он куда-то. В мусорное ведро, наверное. Мысль напоследок только мелькнуть успела: «Интересно, а умирает хоть кто-нибудь счастливым? Или все как я, как…»
