Жил да был один сверчок.
Он был глупый дурачок.
По полям хотел летать,
Не хотел он стрекотать.
А-а-а!
Но сказала ему мать:
Всем сверчкам полезно знать,
Если хочешь ты летать,
Значит, надо стрекотать.
А-а-а!
Так устроен этот свет:
Есть в нем «да», но есть и «нет»,
Есть в нем радость, есть и боль,
Есть слуга и есть король.
А-а-а!
Понял глупенький сверчок,
Повернулся на бочок.
Начал очень сладко спать
И во сне стал стрекотать.
А-а-а!..
Алик слушал колыбельную, и почудился ему скрытый смысл в песенке. Он попытался понять, расшифровать этот смысл, но не смог. Мелодичный голос Аи ловко сливал звуки в слова, а потом снова в звуки, пока не слил песенку в один очень приятный и успокоительный перезвон. Веки его отяжелели, и он уснул.
Следующие несколько дней как во сне и прошли. Ел, пил, сексом занимался с Аей, но именно занимался, как ел, пил или в туалет по нужде заглядывал. Мысли не то чтобы исчезли, наоборот, много их очень стало. Роились назойливой мошкарой в голове, гудели противно. Разобрать ничего было невозможно. Один гул несмолкаемый – уууууууууууууууу. Привык. Научился не замечать. Вьюгу ведь или дождь не замечал в Москве. Гудит – и хрен с ним. Заткнется когда-нибудь, наверное.
Ая готовила ему еду, хлопотала по хозяйству, иногда исчезала из дома ненадолго. Он не замечал ее отсутствия, валялся весь день на диване в оранжерее, в небо смотрел тупо, слушал пение птичек, потом засыпал. Периодически Ая подходила к дивану, приносила еду, кофе и сигареты. Иногда она гладила его по голове и целовала в лоб. Несколько раз Алик задерживал ее руку в своей и… После секса она снова целовала его в лоб и уходила в глубину дома. Мать заботливая ребенку перед сном подгузники меняет – вот на что секс их похож был.
К исходу недели гул в голове начал утихать, распадаться на звуки разной тональности. Сумбур, конечно, вместо музыки, но не гул. Попытка вырваться из хаоса. А потом мысли появились. Как на параде перед Аликом вышагивали. Только войска в дупель пьяные были. Не ряды стройные, а сброд шатающийся. Смешались полки, пали на карачки. Вставали, снова падали.
«…а, метеорит упал, потому что я накосячил в Москве… Сашку жалко и близнецов… Ая, счастье… любит она меня… мента унизил, вот и метеорит… Ленка пропадет… и что дальше?.. или не мента, а Сему?.. а если умер, будут в конторе жалеть?.. на самом деле любит, я бы такого терпеть не стал… дальше что?.. не сможет Ленка одна, даже с деньгами не сможет… Сашка, как же она без слоника?.. бумаги искать будут, не отстанут… Федька расстроится, и Сема… делать-то что?.. а, близнецы молодцы, моя порода… банкир, вот кому подфартило… рыбка золотая… маленькие совсем, трудно им выжить… вечность впереди… волосы медные и глаза… и что мне здесь делать? Что? Что? Что? Что?!»
Выпрыгнул вопрос из хаоса невнятного, занял место сначала скромное, а потом расти начал. Заслонил собой все. Вопросом вопросов стал. Что ему делать здесь? Это что, все кончилось? Заслужил он свой рай персональный? Ценой предательства невероятного заслужил? А дальше? Типа отдыхать, жизнью загробной наслаждаться? Права Ая, не для него покой. Он не ради покоя детей своих предал. Он Аю хотел спасти, любовь свою. Спас. А дальше? Любовь? От любви умирать хорошо. Умер, и все. И никаких проблем. Жить в любви сложно. Точнее, одной любовью сложно жить… Жили они долго и счастливо и умерли в один день… А до этого дня что было? Ну, наверное, дом построили, детей родили, поругивались иногда. Ипотеку, может, взяли. Мир посмотрели, внуков понянчили. Так ведь было у него все. За исключением внуков и ипотеки. Выходит, он детей своих предал, чтобы новых завести, таких же? Не пойдет, не получится. Смысл нужен. Срочно нужен смысл. Уйти от Аи, вернуться в Москву проблемную нереально. Решено уже. И от любви оторваться невозможно. Поэтому придется искать смысл. Даже здесь, даже в загробной жизни, если уж в настоящей не нашел.
Он встал с дивана, увидел мелькающую среди деревьев Аю, подошел к ней, улыбнулся и сказал, обозначая бодрым голосом окончание долгого своего сна:
– Давай пойдем погуляем. Воздуха хочется свежего, солнца хочется, моря. И тебя рядом. Черта подведена, начинаем жить…
Они сидели в открытом кафе под белым, колышущимся на морском ветерочке тентом и пили удивительно вкусный, беспохмельный, как здесь водится, коктейль. Набережная бурно отстраивалась после недавней катастрофы. Блестела новенькая плитка под лучами солнца, зеленела свежо постеленная травка, и люди, казалось, тоже сияли. Поражали Алика своим спокойствием и безмятежностью. Не Москва, не менты, не зима серая. Сиди, вроде бы, радуйся, на море зеленое любуйся… Не получалось у него. Только расслабился, на волосы Аи медные, ветерком перебираемые, залюбовался. Только вдохнул полной грудью солено-сладкий морской бриз, как тоска накатила кирпичная и стыд. Он здесь, на море, коктейли попивает с девкой любимой, а они там… одни, в зиме, в проблемах, и защитить их некому. Смысл необходим дополнительный. Искупительный смысл, оправдывающий предательство невероятное и подлость.
– Я так рада, – промурлыкала, жмурясь на солнышке, Ая. – Я так счастлива, что ожил ты. Я знала, я верила, и ты ожил. Посмотри, какой прекрасный мир вокруг. Это ты его создал. Спасибо тебе от имени всего человечества. Прекрасен ты, любимый, как мир этот. Мы верим в тебя, и ты в себя поверь, пожалуйста.
– В меня много кто верил, – ответил он угрюмо. – Не принесло это никому счастья. Детей даже своих защитить не сумел. И вам от меня одни неприятности.
– Мне, положим, от тебя приятность одна. Во всех смыслах…
– Тебе да. И то…
– Не, одна приятность. А если ты о людях погибших, не переживай. Люди дохнут по поводу и без. Они вообще смертные. Тебе ли не знать. Это же ты основной закон бытия выдумал.
– Какой закон?
– Как какой? Закон сохранения энергии и жизни. «НИЧТО НЕ ИСЧЕЗАЕТ В НИКУДА, НО ВСЕ БЕРЕТСЯ ИЗ НИОТКУДА». Меня еще в школе заставляли его зубрить, на уроках философии. А что касается твоих детей… я думаю, их этот закон тоже касается.
– Что?! – Алик задохнулся от возмущения. – Да как ты смеешь о детях так говорить! Что ты понимаешь? Ты их мизинца не стоишь. Сука! Прошмандовка долбанутая!
– Ну, вернись к ним тогда. Кто тебе мешает? Я тебя не держу.
Он захотел ее ударить. Сидит тут, о детях его рассуждает спокойно. Как будто кролики они подопытные. О его, Алика, детях! Вскочив с пластмассового стульчика, он поднял легкий пластиковый стол и собрался опустить его на тупую башку Аи. Она даже не шелохнулась. Смотрела на него благожелательно, полностью уверенная в своей правоте. Улыбалась, как мать дитю расшалившемуся. И красивая была очень. И любимая…
– Ты, ты мешаешь, – осторожно опуская стул, выдохнул он. – Ты жизнь моя. Ты дети мои и родители. И решено, и хватит. Я тебя очень прошу, хватит. Больно мне. Не надо детей трогать. Я же человек все-таки…
