Женщина, цокая каблучками, торопясь и нелепо спотыкаясь, пытается отойти от мужика подальше.
– Куда ты торопишься, дурочка? От счастья своего бежишь, – кричит он ей вслед. – Одна ведь небось живешь, без мужика. Истосковалась, глупая, по херу крепкому. Вот бабы тупые. Всему учить приходится.
Слова миниума бьют по больному. Женщина разворачивается. Кричит, срываясь на визг:
– Да, одна! Одна живу, без мужика. Потому что уроды кругом. И это дает вам право оскорблять меня? Вы поэтому решили, что ко мне пристать можно?
– Ну чего ты ерепенишься? Злая такая. От недоеба? Успокойся, не понимаешь своего счастья и хрен с тобой. Дай тогда баблайков на опохмел. Трубы горят…
Слова про недоеб и то, как легко мужик съехал с сексуальной темы, буквально вспарывают женщину. Потому что правда, не было мужчины пару лет уже. А хочется, особенно ночами сразу после месячных. Даже с ним, наверное, смогла бы, если бы нормально подошел и не воняло бы от него так сильно. От обиды и презрения к себе она мстит миниуму как умеет, по-женски:
– Ты на себя, урод, посмотри, – кричит она. – Я тебе даже на необитаемом острове не дала бы. Ты же дебил конченый. Тебе ни одна нормальная баба не даст. Миниумки и то не дадут. Иди вон в парк и дрочи свой писюн вялый на белочек. Это все, что тебе остается.
Мужик свирепеет. Разворошила женщина его комплексы. Дышать аж трудно стало.
– Ах ты, сука! – орет он, хватая женщину за руку. – Блядь престарелая. Ща ты мне все дашь. Ща ты меня накормишь, напоишь, обогреешь и спать уложишь! Ща ты у меня сосать будешь и причмокивать. На колени, шалава. На колени, я сказал!
Завязывается борьба. Мужик хватает женщину за грудь, потом за волосы, тянет ее вниз, пытается сумочку выхватить. Она отбивается, царапается, ломает ноготь, но все же постепенно опускается на колени. Из темнеющего парка выбегают двое полицейских. Скручивают мужика, надевают наручники и укладывают мордой на асфальт. У женщины порван рукав блузки. Из сломанного ногтя сочится кровь. Она садится на землю и плачет…
– …Увидел?
– Что? Что ты сказала?
– Я говорю, рассмотрел ты во всех подробностях этого миниума? Жалко тебе его еще или уже нет?
В словах Аи было откровенное издевательство. В глазах прыгали нахальные веселые чертики. Алик не знал, что ответить. С одной стороны, сам бы с удовольствием надавал хаму по заднице. А с другой… унижение такое, и дети все видели…
– Сложно все, неоднозначно, – пробормотал он.
– Да уж, господь мой задумчивый. Это тебе не бабло с жуликами пилить в мире твоем фантастическом. Это, господи, жизнь, во всех ее чудесных проявлениях.
– И что делать?
– Ты у меня спрашиваешь?! Браво, господи. Браво. Я девушка слабая, нежная. Мне вон картинки рисовать да щи варить. А тут целый бог моим мнением интересуется. Браво, Алик, бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
– Почему ты так меня ненавидишь? – жалобно спросил он. – Я понимаю, я во всем виноват, я вообще всегда виноват, я привык. Создал вас такими и все такое. Но ты же знаешь, ты единственная знаешь…
– Дурак, – резко оборвала его Ая. – Вот ей-богу дурак. – Она села к нему на колени, опустила голову, уткнулась в него и зашептала быстро: – Я люблю тебя. Бог, не бог, не важно. Ты странный, ты глупый, ты умный, ты единственный. Я с тобой до конца буду. Чем бы ни кончилось. Не бойся. Пойми, тебе самому надо. Самому решить. Я не могу за тебя. Не поможет. Твой путь. Надо идти. Самому. Я рядом буду. А идти самому. Много тебе дано, я знаю. Но и спросят много. Так что сам, сам, любимый. Сам, сам, сам…
«Права, права, как всегда, – решил он. – А я дурак».
С налету не получилось разобраться в хитро созданном мире. Простые решения не канали. Так они нигде не канают. Остались простые решения в далеком пионерском детстве. Где фашисты и русские. Герои и подлецы. Наши и не наши. Жизнь и в Москве сложная. А почему она здесь проще должна быть? Тем более он, по всей видимости, и создал здесь жизнь, по образу, по подобию… А он ведь тоже парень непростой, со своими огромными отъевшимися тараканами. Ломаный он парень, крученый, верченый. Всякой твари в пару может стать. А иногда, редко очень, и ангелам небесным.
– Спасибо тебе, – сказал тихо. – Я понял все. Жалость хорошее чувство. Почти любовь, но только почти. Я жалости у тебя просил. А ты мне любовь дала. Любовь не знает жалости. Не видит ее просто. Потому что выше намного. Спасибо. Ты права. Ты во всем права. Я решил уже, сам решил.
Ая соскользнула с него. Встала, наклонилась близко-близко. Так, что стали видны точки медовые в изумрудных глазах. Она побледнела, прикусила губу, а потом спросила испуганно, но и с надеждой:
– Что? Что ты решил? Что ты будешь делать?
– Я? То, что и всегда… Работать.
Ее лицо расслабилось, покрылось румянами радости, она выдохнула с облегчением и поцеловала Алика в губы.
20 Управленец
Началась работа. Утром его будили птицы, орущие в оранжерее. Он вставал, чистил зубы, съедал завтрак, приготовленный Аей, и отправлялся в созданный им мир. Бродил по стеклянным офисам, где в огромных залах щелкали по клавиатурам тысячи среднеклассиков. Шлялся по строительным площадкам среди миниумов в грязных майках. Откисал на яхтах пробабленной элиты. Ходил, заглядывал в глаза людям, забирался к ним в души. Слушал. Впитывал. Люди как люди, и даже квартирный вопрос их не испортил. Решен он был здесь с помощью ипотеки. Хотя это еще посмотреть надо, что портит людей больше: сам квартирный вопрос или его решение.
В целом мир Алику нравился. Насилие умеренное. Никто никого ни к чему не принуждал. За исключением миниумов, конечно. Люди сами себя насиловали. И отнюдь не ради высоких сияющих целей. Из-за простых вещей наизнанку выворачивались. Из-за жилья того же самого, машин, гаджетов навороченных. А больше всего из-за уверенности в завтрашнем дне. При этом никто точно не знал, будет ли у него этот завтрашний день в принципе. Но все хотели быть в нем уверенными. Среднеклассики начинали копить на пенсию чуть ли не с двадцати лет. Миниумы откладывали деньги на достойные похороны (ничего себе светлое завтра!). Пробабленные метались как угорелые и делали инвестиции. Алик сильно удивился, когда, отдыхая на очередной яхте пробабленных, вдруг понял, что предметом их особенной гордости являлись совсем не деньги. Не ради денег они лезли на самый верх общественной пирамиды. А ради права безнаказанно, пусть и за половину бабла, грохнуть человека. Интересно, что люди-то они были совсем не злые. Образованные, культурные, как правило. И в реальности почти никогда не реализовали свое право на убийство. Но гордились им неимоверно. Как побочный эффект, элиту в обществе побаивались и от этого уважали еще сильнее.
Вечерами он возвращался домой и за ужином делился с Аей своими грустными открытиями.
– Понимаешь, – сказал он ей однажды за ужином. – Я раньше думал, что к прогрессу ведут разум, любопытство и доброта. Ошибался. Только сейчас понял, как ошибался. Ничего плохого про мир ваш, то есть мой, сказать не могу. Разумен он достаточно и не зол. И к прогрессу идет уверенно. Но ведут его к прогрессу совсем другие проводники: страх, жадность, глупость и эгоизм. И ничего больше. И что делать с этим – непонятно.
