Князь Матвей Осорьин писал в дневнике, что палач такая же тень Бога, как и царь, темная тень, а потому оба, царь и палач, находятся на границе человеческого мира, у самого края бездны, там, где сила общего закона нередко уступает праву личного чувства. Иван Заикин был тенью, неотъемлемой частью семьи и дома Осорьиных, темной частью.
Спустя много лет Алексей Алексеевич уже не мог вспомнить, кто тогда первым заговорил о Софочке – он ли пожаловался старику Заикину или Предмет вдруг посочувствовал барину. Память не сохранила деталей того разговора. Но одно Алексей Алексеевич знал твердо: он ни о чем не просил старика, не соблазнял его даже намеком. Он не мог просить. Не мог, потому что это было у него в крови: то, что ты должен сделать плохого, сделай сам, добро можешь доверить другим людям. И он не лицемерил, не играл, когда узнал о том, что произошло той ночью в имении Яишниковых. У него чуть не остановилось сердце, когда ему доложили о пожаре, о страшной гибели Софочки и ее отца в огне.
Вместе с приставом и жандармами он отправился к соседям и был потрясен, увидев нагромождение дымящихся бревен, обугленные тела на снегу под липами, крестьян, разбиравших пожарище. Пристав наклонился к нему и прошептал: «Поджог, ваше сиятельство. Двери и окна были заколочены. Доигрался Семен Семеныч…» И стал рассказывать о бессчетных наложницах отставного поручика Яишникова, о его пьянстве и скверном характере, о ссорах с крестьянами и соседями, о его несчастной жене, наложившей на себя руки, и о дочери Софочке, выступавшей в роли черной кошки – вроде тех, которых разбойники запускают в чужой дом, чтобы ночью ученый зверь открыл изнутри дверь грабителям…
«В поэтическом смысле, разумеется, – уточнил пристав. – Софья Семеновна служила наживкой… и хороша же была наживка, ваше сиятельство, хороша… да, впрочем, сейчас-то Бог ей судья…»
Тем же вечером умер чистопородный старик Заикин. Почувствовал боль в груди, прилег и умер. Лицо его было выбелено и нарумянено, но глубокие свежие царапины замазать не удалось – три на левой щеке и две на лбу. Изнутри гроб был выложен турецким плешивым ковром, от которого Алексей Алексеевич всю службу не мог оторвать взгляда. Через два дня князь Осорьин с дочерью покинул поместье: в Петербурге его ждали дела.
Алексей Алексеевич очнулся, захлопнул тетрадь в кожаном переплете и потянулся.
Часы в столовой пробили полночь.
Осорьин выдвинул ящик стола, проверил, заряжены ли револьверы, спустился в буфетную, выпил рюмку коньяка, вышел во двор и велел заложить двуколку.
На крыльцо вышла Евгения Георгиевна.
– Беда, – сказала она. – Слышите, Алексей Алексеевич? Это беда.
Вдали над черными кронами деревьев вспыхнуло бледное пламя.
– Это гроза, – сказал Алексей Алексеевич. – Июль…
Евгения Георгиевна смотрела на него испуганно.
Осорьин задул свечу, которую старушка держала в дрожащей руке, и повторил:
– Июль. Гроза приближается.
Подали двуколку.
Осорьин сунул револьверы под сиденье, разобрал поводья.
Старый конюх Серёня Игнатьев протянул ему ружье, проговорил укоризненно:
– Один-то, Алексей Алексеевич, разве можно в такую темень – одному?
– Зарядил?
– Картечью, ваше сиятельство. С Богом!
– Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты! – ответил Осорьин, легко опускаясь на сиденье. – Н-но, голубчик! С Богом!
Через минуту из темноты донесся хруст мелкого гравия – двуколка въехала в аллею, которая вела к воротам, а еще через минуту все стихло.
Ранним утром отряд под началом станового пристава Муравьева прибыл на берег Красного ручья. Позднее в газетах писали, что увиденное на месте преступления ужаснуло полицейских: десятки голых мужчин, перепачканных кровью, которые спали тяжелым пьяным сном, мертвый князь Осорьин, растерзанная Софочка…
Полиции пришлось довольствоваться показаниями участников оргии, разыгравшейся той ночью на берегах ручья, – других свидетелей просто не было. Из этих показаний складывалась картина странного и страшного происшествия, в центре которого оказалась женщина двадцати аршин ростом и пятидесяти пудов весом. Кто она, откуда взялась – об этом свидетели не могли сообщить ничего вразумительного. «Как с неба свалилась», – вот и все, что могли они сказать. Эта женщина – ее человеческая природа была несомненна – вызвала у людей сначала любопытство, а потом раздражение, поскольку ее женские качества были несоразмерны мужским возможностям. Подогретые брагой мужики в конце концов не выдержали, скрутили сторожей, напоили женщину, а потом всей толпой набросились на нее, убили и разорвали в клочья. Они пожирали ее мясо, пили бражку, кричали и дрались, утратив человеческий облик. Прибывший на Красный ручей Осорьин застал финал оргии. Князь пытался остановить мужиков, однако, как установили полицейские врачи, умер он своей смертью – от сердечного приступа. Бывшие при нем ружья и револьверы не нашли. Учитель Сычик исчез.
Было возбуждено дело о беспорядках и каннибализме, хотя некоторые юристы и сомневались в том, что убитая женщина была человеком, апеллируя к общественным представлениям о Homo sapiens, которые не сводятся к физическим, физиологическим свойствам.
Вскоре началась Русско-турецкая война, внимание публики захватили Скобелев и Столетов, Шипка и Шейново, и дело о людоедстве было забыто.
Становой пристав Сергей Михайлович Муравьев не успокаивался. Он опросил всех, кто был хотя бы косвенно причастен к происшествию, и тщательно изучил бумаги князя Осорьина, включая его дневник, но так и не понял, что же произошло в действительности. Дело это не давало ему покоя по причинам, которые и самому Сергею Михайловичу были не до конца ясны. Оно доводило его до раздражения и отчаяния, и в конце концов, после внезапной кончины горячо любимой жены, умершей третьими родами, он подал в отставку и принял постриг в осорьинском Борисоглебском монастыре под именем Сергия.
Сычик же бежал за границу. Он был пастухом в Аргентине, докером в Нью-Йорке и пулеметчиком в Трансваале, в Россию вернулся в 1905-м, сначала примкнул к эсерам, потом стал большевиком. Во время Гражданской войны командовал Бессмертной дивизией, носившей имя великого революционера Галилео Галилея, а потому называвшейся еще Галилейской. На знаменах галилейцев золотом и серебром был вышит девиз – «Не мир принес Я, но меч». Петр Сычев поклялся до полной победы мировой революции не снимать с головы тернового венца, не спать с женщиной и не носить обуви. Подпоясанный висельной веревкой, он ходил в атаку как рядовой боец, и ни пули, ни сабли его не брали. Осенью 1919 года Бессмертная дивизия остановила войска Деникина на подступах к Москве, потом сражалась на Дону, участвовала в боях за Крым.
Спустя десять лет Петр Сычев и иеросхимонах отец Сергий встретились в Соловецком лагере особого назначения и оставались неразлучны до самой смерти.
Они вели долгие разговоры – о ничтожном и мрачном прошлом, без которого не бывает великого будущего, о притаившихся предметах, о том, что историю всегда можно отмыть добела, но никогда – дочиста, о падении царства и бессмертии рабства, о виновности человека и безвинности народа…
