Она легла рядом с Васенькой и крепко обняла ее. Васенька заснула почти сразу, но горькое и одновременно терпеливое выражение на ее детском лице испугало Елену больше, чем даже нелепый ее, странный сон, почти повторивший все то, что Елене приснилось самой зимней ночью, в больнице.
Глава III
В Дырявине произошло неожиданное событие: скончалась их местная ведьма, исчадие ада Валерия Курочкина. Дырявинцы, люди доверчивые и простодушные, были до последней минуты уверены, что Курочкина никогда не умрет. И поэтому, когда в поисках пропавшей своей черной кошки одна из дырявинских жительниц по имени Клавдия забрела ранним утром в низину, где и располагался покосившийся и неприбранный дом Курочкиной, она чуть не упала в обморок, увидев умершую. Тут я, однако, сделаю шаг в сторону и предоставлю слово самой этой честной, отзывчивой Клавдии.
– Иду я и Мурку-то кличу и кличу! Такая стервозная стерва! Куда побегла? Ну, кличу и кличу: «Мур-мур! Шу-шу-шу!» Она, стерва, любит, когда ей шушукают. И так вот до Валькина дома дошла. Нет, думаю, к ведьме ни в жисть не зайду! Она, правда, странная женщина, Валька. Ну, мы-то все знаем, что ведьма из ведьм. А к ней, говорят, из Москвы приезжали, она, говорят, непростая была. В мозгу у нее много было чудно́го. Дошла, значит, я до ее огорода, а там ведь какой огород? Один мусор, одни лопухи да крапива, и все. И вдруг вижу: Валька! Лежит, как принцесса. Сама, значит, белая, руки сложила, и платьице чистое. Ну, будто на праздник. Я думаю: спит. А она не шелохнется. Я перекрестилась и к ней подошла. А как я взяла да и перекрестилась, у Вальки лицо стало злое-презлое.
– Да как же у мертвой-то? – испугались дырявинцы, – она же креста твоего не увидела!
Клавдия победно поджала небольшие и аккуратные губы.
– Так ведьма же! Ведьмы наш крест православный и мертвыми чуют.
Дырявинцы грустно понурили головы.
– Тогда я ногой ее тронула, Вальку, и вижу: ну, все – померла.
– А кто ж ее на огород перенес?
– Откуда я знаю? А может, и леший?
– Да что ты, ей-богу! Она, значит, шла по нужде в огород да там и преставилась.
– Может, и так.
Обсудив в деталях каждое слово внимательной Клавдии, дырявинцы начали думать: а как хоронить теперь ведьму? Церкви своей в Дырявине не было, но честных и порядочных покойников возили отпевать в соседнюю деревню, а там была церковь и батюшка был хороший, но пьющий. Ведьму, каковой без всякого сомнения была Валерия Петровна Курочкина, отпевать было не только не нужно, но даже и очень опасно. Дырявинцы прежде никогда не сталкивались с умершими ведьмами и вовсе не знали, как им поступить, поскольку у ведьм есть досадное свойство назад возвращаться в бесовском обличье.
– В старые времена не церемонились, – сказал на собрании в клубе один бородатый дырявинец. – Их вот до войны-то ведь как? Очень просто. Берут, значит, ведьму, какая покойница, и в яму без всякого гроба. Лежи! И колом прибьют, чтобы не поднялася.
– Ну, скажешь, дядь Вася! – Дырявинцы дружно взмахнули руками. – Да кто ж это делать-то будет, чтоб колом? Она потом ночью возьмет да придет? И жахнет тебя самого этим колом!
Немногочисленная дырявинская молодежь, включая тех самых девиц, которые шлялись зачем-то к солдатам, сказала, что кол – пережиток отсталости.
– Взять да схоронить, как любую гражданку, – сказала дырявинская молодежь.
– Вот раз вы такие у нас головастые, – сказал дядя Вася, – вот вы хороните. А мы постоим да на вас поглядим.
Молодежь, как это часто бывает, оказалась очень боевой только на словах, а хоронить Валерию Петровну Курочкину не собиралась. Решили порыться в бумагах покойной: а вдруг где-нибудь и отыщутся родственники? Вот тут обнаружилось это письмо. Адресовано оно было профессору Ивану Ипполитовичу Аксакову, но марки наклеено не было, хотя адрес был, и написан разборчиво. Дырявинцы повертели в руках запечатанный конверт, не зная, что делать. И вдруг осенило опять дядю Васю:
– А может, он ей полюбовник-то, Вальке? Она была на передок ой слаба. Уж очень слаба была на передок! Бывало, пристанет, ее не оттащишь!
– Так пусть он ее и хоронит, как хочет! Пошлем ему это письмо и напишем, что так, мол, и так: померла ваша краля. Сегодня с утра померла. Обмыть мы обмыли, лежит на столе, но ждать мы не можем. Вот были б морозы, так дело другое: лежи, сколько хочешь. А тут, значит, лето. Такие дела.
Молодежь, однако, опять вмешалась и хором сказала, что нужно поехать по этому адресу, письмо вручить лично и сразу сюда притащить полюбовника, а то он, не дай Бог, порвет письмецо и сам улизнет. Знаем мы полюбовников. Те самые девицы, которые совсем не приглянулись Ивану Ипполитовичу в прошлый приезд его в Дырявино, сказали, что пусть им оплатят автобус и две электрички – они и поедут.
В четыре часа пополудни в кабинет Ивана Ипполитовича Аксакова, постаревшего от всех своих переживаний, заглянула секретарша, которая стала уж так сильно краситься, что больно смотреть.
– Иван Ипполитович, к вам тут пришли.
– Больной или родственник? Я назначал?
– Ни то, ни другое. Какие-то девушки.
– Зовите тогда, раз пришли.
– Иван Ипполитович! – секретарша подошла так близко к столу профессора и так фамильярно наклонилась, что запах духов, свежей пудры, помады заставил его слегка сморщиться. – Давайте я лучше скажу, что вы заняты. Какие-то странные, дикие бабы. Как будто из прошлого века. Кошмар!
– Зовите, зовите!
Покусывая от досады вишневую свою помаду, секретарша настежь распахнула дверь кабинета, и две эти дикие бабы ввалились. Конечно, он сразу узнал их. Еще бы! Дырявинцев – да не узнать!
– Чем могу? – спросил удивленный профессор Аксаков.
Вот им бы смутиться! Да хоть покраснеть! Ничуть и нисколько. Напротив: девицы, немедленно вытащив потный конверт, уселись вдвоем на объемистый стул и сразу же заговорили.
– А Клавдия Мурку свою потеряла. Пошла спозаранку искать. А только не Мурку нашла, нашла Вальку. Уже вовсю мертвую, на огороде. А это письмо мы у Вальки нашли. Ваш адрес написан. Так очень вас просим: приедьте ее схоронить, мы боимся.
– Я что-то не понял… Она умерла?
– Ну, мы ж говорим: померла в огороде. Пошла на заре в огород и… того… А Клавдия кошку искала, звать Муркой, она ваша Курочкину обнаружила.
– А я здесь при чем? – удивился Аксаков.
– Письмо-то ведь вам, вы письмо почитайте.
Высоко подняв по своей привычке брови, профессор достал из конверта несколько крупно исписанных листочков.
«Ванюша, мой радостный, спешу попрощаться. Вчера говорила с отцом. Сказал, что пора собираться. А я еще даже и в лес не ходила, грибов себе на зиму не набрала. Теперь уж какие грибы! Там все собрались. Из наших одна я осталась, пора. Скажу тебе, Ваня, всю правду как есть: я, милый, тебя полюбила всем сердцем. У вас, Ваня, души, у нас – только сердце. Ведь мы, Ваня, бесы – на что нам душа? Мне папа всегда говорил: «Не влюбляйся. Сердечко свое надорвешь, не заметишь». А я, милый, ловкая, но непутевая. Один раз влюбилась, мне было пятнадцать. А он был с женой и с троими детями. Кудрявый такой и в совхозе работал. Приехал к нам, к тетке своей, на поминки. Они на поминках гуляют, дерутся, а я, Ваня, только в окошко гляжу. И чувствую, словно по мне кипяток бежит меж грудей. Я потрогала: сухо. А он все бежит и бежит. Так только у нас, Ваня, бесов, бывает. Я, милый, тогда уже много умела. Пошла на болото, взяла разных травок, сварила в горшке, потомила, присыпала. И снова к окошку. Они все гуляют. Смотрю на него: весь хмельной уже, красный, все кудри намокли, и пьет из горла́. Понюхает хлебца и снова к бутылке. Ну, сил моих нет: до чего мне по нраву! Я в эту избу и вошла через сени. Там пьяные все, уж друг друга не видят, а тут – молодая девчонка. Им что? «Иди, – говорят, – гостьей будешь. Садися». Я села на лавку, тут он подвалил. Облапил меня и давай целовать! Аж дух захватило! Хмельной, Ваня, красный, себя и не помнит, женатый, с детями, козел ведь козлом, а вот я полюбила. Настойки своей налила, говорю: «Попейте-ка, дяденька, очень полезно». Он крякнул и выпил. «Эх, дрянь, говорит, поди отравить меня, ведьма, решила?» А я хохочу, заливаюсь: «Куда мне!» Потом присмотрелась: а папа в окошке. Стоит, опершись, и глядит на меня. И грустный он, Ваня! Вот только не плачет. И пальчиком мне погрозил. И ушел. «Ну, думаю, значит, такая судьба». Мы вышли с кудрявым, легли с ним на травку и – все. А как его звать, я тогда не спросила. Какая мне разница, как его звать? Любовь очень помню: всю разворотил.
