— Все растает? — засмеялась она. — Здесь уже лет двадцать хоронят в снег. Все растает, какой ужас… — она смеялась и не могла остановиться.
— Нам пора, — сказал провожатый.
Таня отвернулась и пошла в дом.
Провожатый держал ее на прицеле, пока Сергей не забрался в БТР.
Немножко побуксовали и поехали.
каждый день бывают в жизни встречи
Мой приятель рассказывал:
«Сижу в кафе, деловая встреча.
Входит крупная дама лет сорока пяти. Не заметить невозможно — мощно так входит, брутально. Громко отодвигает стулья, с размаху садится, плюхая сумку на один стул, швыряя куртку на другой. Долго сматывает с шеи шарф, кидает его сверху куртки, которая лежит горой; шарф падает; она, сквозь зубы матерясь, подбирает его с пола, он падает снова, и так пять раз. Не дама, а цирковой номер.
Громко зовет официанта, при этом размахивая рукой с салфеткой. Машет салфеткой, как флажком.
Заказывает без меню и, так сказать, вне меню. Требует приготовить ей омлет из «завтрака» (Завтрак кончился — ну, что, вам трудно? Жалко? Лень? Я приплачу! Я вдвое заплачу! Втрое!), из эклера чтобы вынули клубнику (У меня аллергия, вы понимаете? Вы хотите, чтоб я свалилась с удушьем, прямо тут? Хотите вызывать «скорую» и все такое прочее?), просит принести воды — но не минералку в бутылке, а именно стакан воды из кулера (Да во всем мире это бесплатно! А сколько она стоит? Рубль? Два? Извольте, вот вам пять рублей).
Голова как в перьях — немытые мелированные волосы, пластиковый обруч. Толстые серебряные кольца с кривыми лиловыми камнями. Якобы восточные побрякушки на свитере — в количестве, достаточном для кольчуги кочевника. И вообще весь облик — из восьмидесятых. Нагла и нелепа.
Гляжу — о, Боже!
Она!
Как я был в нее влюблен в начале перестройки! Как она была прекрасна! Умна, оригинальна, необычна, свежа, юна. Да просто красива, наконец.
Но ей было двадцать два, а мне тридцать шесть. Я на коленях перед ней ползал. На все был готов. Но увы! Холодный смех был ответом на мои страстные мольбы, и слышал я жестокие слова: “Дедушка, опомнись! Сколько тебе лет, в паспорт посмотри!”
О, как я убивался! Натурально в петлю лез.
А сегодня сижу и думаю — какое счастье! Пронесло!»
в мире есть секс: этот секс беспощаден
Другой мой приятель рассказывал:
«Захожу на наш факультет — то есть где я учился, двадцать пять лет тому назад, страшно подумать… Деловая встреча в деканате.
Ну, там уже все изменилось, перестроилось, новый ремонт, новые двери, вот я иду по коридору, держу в руках визитку, ищу нужную дверь.
Иду и вдруг слышу — громкий такой и вроде знакомый голос. Притормаживаю у приоткрытой двери.
Там семинар идет. Студентов человек десять, а на столе сидит — с ногами! — обняв правое колено левой рукой, а в правой руке держа пустую — курить-то запретили! — но очень красивую и большую трубку, и размахивая, дирижируя этой трубкой — сидит, надо полагать, профессор. Лет шестидесяти с хвостиком.
И что-то гладко изрекает.
Прислушиваюсь. Говорит складно и даже увлекательно, но сущие банальности. Жует зады. Пересказывает французские книжки, которые у нас уж пятнадцать лет назад все до одной переведены. Структура, оппозиция, дискурс и даже, представьте себе, диспозитив и ризома. Все в одном флаконе. Хотя флаконов тут как минимум три. Но зато красиво!
Длинные седые волосы. Свитер под горло. Тяжелые роговые очки. Два перстня. Желтые прокуренные ногти. Ну и, конечно, джинсы и ботинки на рубчатой подошве. То есть замариновался в восьмидесятых. Когда у нас этих книжек еще никто в глаза не видел, а вот он честно выучил французский и доставал их через дядю-дипломата.
Гляжу — о, Боже!
Он!
Как я мечтал поступить к нему в аспирантуру в начале перестройки! Как он был популярен! Свеж, парадоксален, оригинален, эрудирован! Да просто умен, наконец. Ему было тридцать шесть, а мне — двадцать два, только диплом защитил. Но увы! Холодное презрение было ответом на мои просьбы. “Вы читали Делёза? А Бодрийара? Фуко? Лиотара? Ну, вы же неглупый молодой человек, вы сами понимаете…”
О, как я убивался! Натурально хотел сменить специальность.
А сейчас смотрю на него и думаю — какое счастье! Пронесло!»
P. S.
Между этим рассказом и предыдущим нет ровно никакой разницы. Тот и другой рассказ — о том, как чьи-то манеры казались привлекательными и чарующими четверть века назад, а потом — разонравились, стали казаться смешными и нелепыми. И герой подумал — ах, как хорошо, что меня не закрутил этот водоворот.
Вот, собственно, и все.
Но второй рассказ не такой интересный.
Наверное, все дело во взаимоотношении полов. В сексе, проще говоря. А когда секса нет, то и говорить не о чем.
на лодочной пристани в парке
Двадцать три и пятьдесят пять
— Ты что читаешь? — спросила Лариса.
Они сидели на лодочной пристани в парке, в дальнем районном городке — тридцать километров на автобусе от железной дороги, а пассажирский катер с позапрошлого года не ходил — речка обмелела. Но купаться было хорошо. Лариса и Маша сидели, болтая босыми ногами в воде; в руках у Маши была книга в бумажной обертке.
Лодочная станция уже не работала — семь вечера; лодочник ушел, проверив замок на цепи, продернутой сквозь стальные скобы.
Маша была москвичка, а Лариса — местная. Они были родственницы.
Маша задумалась, не слыша Ларисиного вопроса. Лариса чуточку обиделась:
— Что читаешь-то, эй!
— Джека Лондона, — сказала Маша.
— Покажи, — она вытащила книжку из Машиных рук. — Ух ты! Не по-русски!
— По-английски, — сказала Маша. — «Мартин Иден». Читала?
— Я не умею по-английски, — нахмурилась Лариса. — Где это ты выучилась?
— Да это по-русски есть, ты что! Весь Джек Лондон есть по-русски! В институте. Я по-французски тоже умею. Хотя у меня специальность история СССР, но языки нужно знать.
— Ну, ты даешь, — неопределенно сказала Лариса. — А мне еще за девятый класс сдавать. Ничего, двадцать три — не возраст. Успеется. Давай купнемся! Вода — молоко!
Она вскочила на ноги, сбросила платье. У нее была очень красивая фигура. И лицо тоже красивое. И коса вокруг головы.
— Я, пожалуй, не буду, — сказала Маша и со значением погладила себя по животу.
— Залетела?! — ахнула Лариса и присела рядом с ней на корточки. — Какой месяц?
