Я вышел, и пошел по лестнице вниз, потом во двор, потом на улицу, потом на троллейбус, потом на метро, потом вышел из метро, потом снова сел на троллейбус, доехал две остановки до дому…
Зато назавтра и остальные два года мы очень мило здоровались в коридоре. И даже иногда курили вместе.
Об исполнении доложить
просто, подробно, ничего не скрывая
Лет пятнадцать тому назад мне надо было сделать одно очень сложное дело (административно-правовое, если угодно). Мне указали на пожилую мадам NN, с которой я, впрочем, давно был знаком, и сказали: пойди к ней и расскажи о своей проблеме. Просто и откровенно. И попроси помочь. Если она сочтет тебя правым, а дело — решаемым, она тебе поможет.
Сказано — сделано. Я позвонил ей, получил приглашение, и за чашкой чая подробно, ничего не скрывая, рассказал о своем деле. Она подумала, покивала, полистала несколько пухлых записных книжек, а потом сказала:
— Запишите телефон. Ее зовут ZZ. Она может решить вашу проблему быстро, ловко и бесплатно. Многое в ее руках. Позвоните и скажите, что вы — от меня. Но! Но она может вдруг сделать вид, что не понимает, чего от нее хотят, может начать тянуть, вроде там перезвоните через недельку… то есть может вдруг начать валять дурака. Тогда слушайте и запоминайте. Если вы почувствуете, что она валяет дурака, скажите ей буквально следующее. Запоминайте. Скажите ей: «NN просила вам сказать такие слова: „Бабушка велела“». И все.
Тем же вечером позвонил этой даме. Узнав, от кого я, она стала очень приветлива, расспросила о сути моей проблемы, пообещала кое-что кое у кого разведать, посодействовать, вывести меня на нужных людей и так далее. И чтобы я перезвонил через недельку, а надежнее — через полторы-две. То есть, как говорила пожилая мадам NN, она явно начала валять дурака.
Тогда я, набравшись решимости, перебил ее журчанье-воркованье и сказал:
— Дорогая госпожа ZZ! Спасибо за ваше искреннее участие. Но вы знаете, госпожа NN, по чьей рекомендации я вам звоню, просила меня сказать буквально следующее…
— Да-да? — неожиданным ироническим басом спросила моя собеседница (получилось как «дэ-дэ»). — И что же она просила буквально сказать?
Ну зачем она повторила слово «буквально»? Я немножко обиделся. И сказал:
— Буквально следующее: NN просила вам сказать такие слова: «Бабушка велела». И все.
На том конце провода стало совсем тихо. Как будто даже выключилось. Через несколько мгновений я спросил:
— Алло, вы слушаете?
— Да, — сказала она. — Скажите, если я сейчас к вам подъеду посмотреть все бумаги, вам будет удобно?
Покровка
это я сбоку на фотографии, вот, вот
Пять лет, с 52-го по 56-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке (в ту пору — ул. Чернышевского). Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Тихая молодая женщина, которая, когда нанималась, говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» Потом, когда мне было уже двадцать пять, она приходила в гости, посмотреть на питомца. В квартире жили разные люди.
Жила в самой первой (вернее, в трех крохотных, нарезанных из одной, наверное) комнате Ольга Натановна, зубной врач. С мужем Зямой, дочерью Натусей, зятем Сашей и внучкой Аллочкой, младше меня года на три.
Они жили там давно, и тетя Натуся мне рассказывала, как она девочкой (до войны) приходила играть к бабушкиному сыну Лёне (которого убило на войне) и моя бабушка говорила ей: «Приходи попозже, ты уже налопалась, а он еще не кушинькал».
Ольга Натановна (Голда, как звала ее бабушка) была частнопрактикующим зубным врачом.
Она принимала прямо тут, в коммуналке! У нее был кабинет и приемная! Где они все спали, я не знаю — вряд ли в маленькой жилой комнате, одной из трех. Наверное, и в приемной и в кабинете.
Бормашина была с ножным приводом. Когда Голда купила себе другую, с электромотором, это было событие на всю квартиру.
Ее пациенты — иногда три-четыре человека — ожидали в приемной. А я читал им наизусть стихи. Даже помню какие. Стихи Маршака (целую поэму) про то, как врач прыгал с парашютом, чтобы спасти полярника, с которым приключился несчастный случай — ружье разорвалось и ранило его в глаз. Я даже сейчас помню финал:
Для этого стоило прыгать с высот.
В седой океан на изрезанный лед,
На снег между темных проталин,
Куда вас на помощь товарищу шлет
От имени родины — Сталин!
Бурные аплодсименты флюсников и кариозников. Ольга Натановна очень меня ценила за такое развлечение своих пациентов.
В другой комнате — тоже в начале квартиры, напротив Ольги, — жила дама, которая раз в два-три месяца принимала несмертельную, но крепкую дозу снотворного. Когда через полтора дня вскрывали дверь, то находили ее томно запрокинутой, но безусловно живой, хотя и непробудно спящей. А на ночном столике была (много раз была!) записка — «В моей смерти прошу винить…» — и список всех жильцов квартиры, работников домоуправления и сослуживцев.
Потом она уехала, вместо нее въехал некий завмаг, жена которого в каждый тираж займа выбегала на кухню и сообщала, что у нее выиграли две, три, пять облигаций. Соседи полагали, что она таким манером прикрывает левые доходы своего мужа.
Потом в эту комнату въехали третьи жильцы, у них была хорошенькая девочка Наташа, которую я рассмотрел уже позже, когда подростком приходил к бабушке в гости.
Еще жил дирижер Евгений Рацер (сын знаменитого, воспетого Паустовским и Ильфом, поставщика древесного угля Якова Рацера). У него был сын Дима, учился играть на фортепиано. И жена Зина, сопрано. Она распевалась. Они жили с нами стенка в стенку.
В другую стенку жила Февронья Федоровна. Богомольная пожилая тетка, недовольная нравами прихожан. Она возмущенно рассказывала: «Прислушалась — пердить! Принюхалась — как бог свят, пердить! У храми — пердить! Я б за ето десять лет давала!»
Напротив нас жила мать-одиночка Люба со своим сыном.
Чуть ближе к входу — между Любой и Ольгой Натановной — жила Евгения Константиновна и ее муж Григорий Маркович. Это были какие-то очень близкие родственники Любы, с которыми она демонстративно не общалась.
Говорили, что Евгения Константиновна то ли была когда-то хозяйкой всей этой квартиры, то ли что-то еще в этом роде… Это была «старорежимная старушка» в букольках и кружевных воротничках, с сахарным выражением лица. Мне один мальчишка со двора сказал, когда увидел, что я беру у нее баранку или карамельку: «Ты с Евгениськой (почему-то ее так звали дети) не водись, она плохая (он придвинулся и зашептал), она Ленина и Сталина не любит».
Григорий Маркович был красавец старик с двойной бородой, как на картинке из истории русской общественной мысли. Но — обезножевший и сидевший в кресле-коляске. Рассказывали в квартире, что Евгения Константиновна ради него бросила то ли родителей, то ли мужа с ребенком — с дочерью Любой? Вот это был бы сюжет…
