Одна знакомая парикмахерша рассказывала:
«Я тогда молодая была и работала в одной ведомственной парикмахерской. В закрытой, в общем. У меня стригся один академик, военный химик, еще совсем нестарый, страшно засекреченный, не имею права фамилию сказать. Андрей Иванович звали, вот. И была у нас любовь. Приезжал ко мне, отпускал машину, а у меня был такой вроде салон с комнатой отдыха, для массажа и косметики, ну, мы закрывались, ну и… (смеется). Чего такого? Он нестарый еще мужчина, а я молодая и красивая. Замужем, замужем, ну и что, жена же не собственность мужа, слава богу. Муж мой шофер был, Коля. Он как раз возил этого академика, Андрея Ивановича. Вот так совпало. Жизнь это вообще сплошное совпадение. Иногда ужасные совпадения бывают. Вот, например, ехали на машине Андрей Иванович и его помощник Зиновий Петрович, я его тоже стригла, кстати говоря, и мой Коля за рулем, мчались осенью по дождю — и разбились. Коля насмерть, Зиновий Петрович насмерть, а Андрея Ивановича врачи буквально по кусочкам собрали. Год по больницам, а я, главное, не могла его навестить, ну кто я такая, я только плакала, мужа потеряла, любимого человека потеряла, спасибо, работу не потеряла (плачет).
Вот год прошел, другой начался, вдруг дверь открывается — господи, твоя воля! Андрей Иванович. Живой-здоровый. С палочкой. Шарфик шелковый на шее.
— Здравствуй, Нина, — говорит.
— Здравствуйте, — говорю как дура. — Стричься будем?
Бросились друг к другу, обнялись — и сразу в комнату отдыха. Я дверь закрыла, разделась одним махом и его раздевать стала. Раздеваю и вижу: боже ты мой, шея один сплошной шрам, а грудь, а руки, а все тело — Коли моего, мужа, который погиб, и я как будто с ними двумя одновременно.
Я решила, что мне почудилось от переживаний, а Андрей Иванович говорит:
— Правда, Нина, правда. Успех советской медицины. Мою драгоценную секретную голову пришили к телу мужа твоего Николая. Вот я живу и работаю. Только я на самом деле не работаю ни черта. Одна видимость. Потому что советская медицина не знает главного секрета. Что не мою голову спасать было надо, а Зиновия Петровича. Потому что он, мой скромный референт, кандидат наук, и был самой главной головой нашего НИИ и вообще всей нашей секретной отрасли…
Потом Андрей Иванович умер все равно».
Лет через пять я рассказал эту историю одному знакомому трансплантологу. Он долго хмыкал и кашлял, но в конце концов сказал:
— Эта Нинка-парикмахерша его пасла от Комитета. Она тут же доложила. Проверили. Оказалось, правда насчет этого Зиновия Петровича. Ну а потом, как водится, внезапное отторжение тканей. А наш отдел расформировали.
Обстоятельство времени
я встретил вас, и все былое
Один мой знакомый художник, Сева Шатурин его звали, очень хотел быть старше. В школе завидовал ребятам из шестого класса. Даже на восьмой засматривался. Тогда он еще не знал, что у него талант к рисованию. А когда поступил в художественную школу на все пятерки, то сразу стал воображать себя студентом.
Потому что ему нравились старшие девочки. Что-то в них было другое. Серьезное, настоящее. Прически. Походка. Ноги без пупырышек и царапин. Даже ногти лучше, чем у малышни. Крепкие, как миндальный орех. Когда в школьной раздевалке его случайно обдавала взглядом старшеклассница, он потом полчаса в себя прийти не мог.
В институте у него появилась любовница, сильно старше. Бывало, ребята у него спрашивают по поводу вечеринки, почему он опять один пришел:
— А чего ты свою девочку от нас прячешь?
— Девочку… — снисходительно усмехался Сева. — Старик, это взрослая женщина!
Он приходил к ней только днем, она никогда не раздевалась совсем, холодные серьги торчали в ее твердых ушах, все было быстро и аккуратно, без глупых слов и лишних поцелуев, но он все равно гордился. Взрослая женщина, понимать надо. И ценить.
Потом он женился. Первая жена была на пять лет его старше, вторая на год, а третья на четыре дня, а это уже не считается.
То есть Сева приходил в норму. Тем более что он оказался довольно успешным художником, и вокруг него вертелись разные люди. В том числе молодые и красивые журналистки, искусствоведки и художницы. Ничто человеческое не было чуждо Севе Шатурину, и он помаленьку стал как все. Ну, как большинство. Становясь все старше и старше, он все чаще и чаще говорил своим юным подругам:
— Ах, девочка моя, ах, если бы я был помоложе…
«Вот, — сказал мне Сева Шатурин сравнительно недавно, когда мы с ним наворачивали всякую японскую дребедень в незатейливом, но вкусном месте на Большой Дмитровке. — Какая пошлость. Ах, если бы я был моложе! Какая чушь, ведь я же не могу стать моложе! Это, извините, природа! — И он злобно взял себя за смуглую морщинистую щеку, зажал пальцами кусок кожи и подергал вверх-вниз. — Но тут недавно я встретил одного совершенно чудесного человечка. Художница. Красивая, умная, талантливая, как черт! Любит меня по-настоящему, я уже старый и опытный, я чувствую… Но ей двадцать шесть. Ты понимаешь? Вчера я ей чуть не сказал:
— Ах, девочка моя, ах, если бы ты была постарше… Но ведь на самом деле. Было бы ей лет сорок, мы были бы счастливы».
Рита и специалист
недалеко от
Рита и ее муж видели одинаковые сны.
Когда ночью он вдруг приподнимался на локте и начинал торопливо и подробно, как будто не спал вовсе, шептать про то, как Иисуса Христа допрашивал Понтий Пилат, и какой у стражника был перебитый нос, и как журчала вода в фонтане, Рита вспоминала, что сама только что этот сон видела, цветной и ужасный. Или когда ей снилось, как ее уволок на карнавал дьявол с кривым, как после инсульта, лицом, и она просыпалась, и муж тоже просыпался, потому что она по-другому дышала, и он это сразу чувствовал. Она рассказывала ему свой сон, и он говорил, что видел то же самое.
Он был специалист, то есть инженер с дореволюционным образованием, нужный кадр, поэтому его не трогали. Рита была просто машинистка в тресте. А когда уже всех начали трогать, он стал писать роман из времен римского императора Тиверия, и отдавал Рите перепечатывать, главами. Потом отнес в журнал «Красная Новь».
— Вы, товарищ, вообще-то кто? — спросил его редактор.
— Специалист, — ответил он.
Он и следователю так отвечал, и психиатру. Рита ходила его навещать в больницу. А когда выписали, забрала к себе.
Один раз он проснулся и сказал:
— Ты обратно к мужу не уйдешь?
— Нет, нет, что ты, — сказала Рита, но спросила: — К какому мужу?
— Ты была женой наркома, ты убежала ко мне, — сказал он, глядя в потолок и поправляя круглую шапочку; он был лыс, и у него по ночам мерзла голова. — Это было в марте. Ты шла по улице, с мимозой в руках. Маркий желтый цвет.
