– Что он там вообще делает, в Гаване? – спрашиваю я.
– Ждет, когда его пригласят главным редактором.
Я удивлен. Ведь мой друг Юра никогда не был ни главным, ни просто редактором отдела. Ни даже журналистом. Говорю это своему собеседнику.
– Любой может стать главным редактором! – вдруг кричит он. – Простым редактором отдела – нет, а главным – да!
– Да неужели? И вообще, ты что разорался?
– Да как ты не понимаешь, – кричит он, чуть ли слюной не брызгая, – ведь главный редактор – это так, общее руководство! Пахать за него будут шеф-редактор, исполнительный редактор и ответственный секретарь.
Ну и редакторы отделов. А он будет раз в неделю приезжать и говорить: «Ну-ну, все очень мило, а не запланировать бы нам интервью с кем-нибудь этаким, а?
И еще не заказать ли материал про что-то вот растакое, чтоб ни у кого не было? Жду ваших предложений к следующей редколлегии».
– Ерунда, – говорю я. – Это совсем не так.
– Нет, так! – говорит он. – Любой может быть главным редактором, или директором большого банка, или министром. Особенно министром! Вот я, например, я смогу быть министром чего угодно!
– А я не смогу, – говорю я.
– Ты завидуешь! – непонятно почему вдруг вспыхивает он. У него горят щеки. – Это зависть! Ты полон зависти!
– Я чего-то другого полон, – говорю я. – Надо бы в сортир сходить, от греха…
Просыпаюсь и иду в сортир.
Секретарша
Зачем-то звоню на Таллинскую киностудию. Очень долго диктую свое имя и фамилию секретарше. Я должен представиться, иначе она меня не соединит с нужным человеком. Она все время переспрашивает, путает буквы. Я устаю и вешаю трубку.
Второй сон. Музыка
На Каретном ряду, где я раньше жил, стою на балконе своей комнаты. Она выходит во двор. Дом буквой «П».
Балкон близко к углу. Наша квартира на одиннадцатом этаже. Я вижу, как в квартире на десятом этаже – как бы наискосок и ниже – девушка играет на рояле. Слышу красивую музыку. Рядом с ней – учительница.
Очень красивая, живописная сцена, как на салонных картинах XIX века. Рояль, ковер, свечи, ноты на ажурном пюпитре, пышные занавески, длинные платья, длинные завитые волосы у обеих женщин.
Сначала все хорошо, потом учительница начинает таскать ученицу за волосы.
Потом девушка опять начинает играть.
Хочу сфотографировать ее, достаю камеру, но окно, которое только что было совсем прозрачным, вдруг начинает сильно бликовать и отсвечивать. Ничего не видно.
Третий сон. Янаев
Худой старик с редкими, гладко зачесанными назад волосами, в старом синем костюме со скромным рядом орденских планок. Такой вот советский ветеран войны и труда, которых в мое время полно было в любом учреждении. Смотрю на него – это путчист Геннадий Янаев.
Запреты
Женские злые, как будто учительские, голоса кричат:
«Запрещается, запрещается, запрещается!» Мелькание синего и белого. Как будто белые занавески и яркое небо.
Баланс
Я готовлю круглый стол по межнациональным конфликтам, ксенофобии, расизму и прочим милым материям. Должно быть четверо ведущих, я должен их подобрать. Важно соблюсти национальный баланс. Чтоб было поровну русских и нерусских. И чтобы обязательно было хоть одно «лицо кавказской национальности».
Я говорю: «Во-первых, «лицо кавказской национальности» – неправильное выражение. А во-вторых, поровну – это не баланс. Русских гораздо больше чем нерусских».
Мне говорят: «Все равно ищи». Говорю: «Ладно». Звоню разным людям и говорю одно и то же: «Выручай, тут «круглый стол» по ксенофобии…» Все отвечают, не дослушав: «Нет, нет, извини, нет».
Я звоню и звоню. В конце концов мобильник разряжается. Ставлю его на подзарядку. Вижу, что он вдруг стал прозрачным. Внутри что-то вроде часового механизма.
Видно, как крутятся колесики и рычажки. Так бывает в часах с прозрачной задней крышкой. Слышу оттуда какие-то тихие голоса. Становлюсь около серо-голубого дивана на корточки – потому что он именно на таком диване лежит и заряжается, – прижимаю мобильник к уху – и слышу: «Он ничего не понимает. Он совсем ничего не понимает». Мне кажется, что это про меня говорят люди, которым я только что звонил.
Второй сон. Эксперт
Мой собеседник все время показывает, что он умнее, образованнее, влиятельнее, богаче. Мы сидим за столом у меня дома.
Я наливаю ему и себе коньяк, мы выпиваем, я говорю:
– А неплохо!
Он говорит, что позовет меня к себе и угостит настоящим коньяком.
Он спрашивает, что я смотрел в театре. Я отвечаю. Оказывается, он этот спектакль видел в прошлом году в Лондоне. Что я читал? Я отвечаю. Он говорит, что читал этот (французский) роман три года назад в подлиннике. Он спрашивает, какие у меня часы, и говорит, что это прилично, но на грани ширпотреба. Я спрашиваю, почему он вчера не был на какой-то тусовке. Он отвечает, что ужинал у немецкого посла.
Не так уж сильно всё это меня задевает. Но хочется дать ему по башке.
Каустик
Раковина, пожелтевшая и треснутая, грязная. Вода едва стекает. Сток засорен волосами, они покрыты слоем ржавчины – наверное, от ржавой воды, – так что сразу не поймешь, чем засорен сток. Трогаю пальцем. Гадость. Под раковиной ящик с инструментами, ищу плоскогубцы, чтобы вытащить эту дрянь. Не могу найти.
Зато вижу средство для прочистки раковин – круглая длинная коробка с крышкой-колпачком. Внутри мелкие разноцветные шарики. На этикетке написано: «Каустик растворяет любые засоры, включая волосы». Ну и конечно: «Обращаться с осторожностью».
Сыплю туда, в сток раковины, полный колпачок этих шариков. Они начинают шипеть, чувствуется едкий кислотный запах, над раковиной поднимается легкий дымок.
Мгновенный страх-соблазн. Страх, что попадет на губы, в глаза. Соблазн – проглотить горсть…
Все это время слышу, как чей-то голос читает стих Некрасова:
Люди холопского звания —
Сущие псы иногда:
Чем тяжелей наказания,
Тем им милей господа.
Сначала я слышу: «чем тяжелее призвание». Потом во сне вспоминаю, как будет правильно: не «призвание», а «наказания», – и думаю, почему это я так странно ошибся.
Мне снится, что мне обидно. Почему в канун Нового года мне снится такой мерзкий сон?
Я просыпаюсь, записываю сон в тетрадку.
Мне и наяву досадно. Последний сон в этом году – вот такой?
