Он был журналист-внештатник, писал на темы культуры. Фрилансер, как сейчас говорят. Кстати, это слово означает вольный копьеносец. Рыцарь младшего звания.
Однажды мне понадобился Тангейзер, не помню зачем. Но помню, как дозванивался целую неделю. Он жил в коммуналке, и я сильно надоел его соседям. По редакциям тоже поискал, но не нашел. И забыл.
Через полгода он звонит мне прямо в дверь. Открываю. Стоит вполне ухоженный, но очень беспокойный.
– Заходи, – говорю. – Что стряслось?
Он рассказал. История, в сущности, обыкновенная, кроме одного: ту женщину звали Венера.
В автобусе познакомились. Красивая, хотя не очень молодая. Он ей что-то заливает, она смеется, а там и до конечной доехали. Давайте, сумку поднесу. Дом у нее на горе. То есть вверх надо идти довольно долго. Потом к ней зашли, ну и всё.
– Ну и всё, – убито повторил он.
– В каком смысле?
– В смысле баба потрясающая. Умереть не встать. Я и не вставал. Не вылезал из койки. Сказка. Небеса. Богиня. Венера, одно слово.
– И чего плохого? – спросил я.
– А того, – заорал Тангейзер, – что я уже забыл дорогу к людям! Забыл, как заметку написать про фестиваль самодеятельности! Забыл, где газета «Труд»!
– Газета «Труд», – говорю, – на Пушкинской площади. Никуда не делась.
– А меня там видеть не хотят, – сказал Тангейзер. – И нигде не хотят. Все на меня жутко обиделись. Нас на бабу променял. Я говорю: всё, ушел я от нее, я теперь снова с вами, ребята! А они не верят. Ладно, я пошел.
Я вышел с ним в прихожую. Там в углу стояла рябиновая трость, с дачи привез, чтобы приделать к ней костяную ручку; мне недавно подарили, старинную такую.
– Вот если посох сей, о грешный мой Тангейзер, листвой зазеленеет, то значит, Бог тебя простил! – театрально продекламировал я.
Но он хлопнул дверью.
Потом я его несколько раз встречал в редакциях. Он сильно обтрепался, от него пахло портвейном. Видно было, что работы у него нет. Все его сторонились, и я тоже, вместе со всеми.
Наконец я раздобыл нужное сверло и хороший клей. Стал приделывать костяную ручку к рябиновой трости. Вижу, она как будто сырая. Повертел ее, а там почки бухнут, листочки лезут. В ноябре! Я тут же набрал его номер. Соседи говорят, что давно ночевать не приходил. Только повесил трубку, тут же звонок: старик, Тангейзера не видел? Во всех редакциях только о нем и спрашивали, а в «Труде» даже в штат хотели взять. Но увы. Я даже подумал, что Бог его простил в печальном смысле: взял к себе.
Года через три я оказался на окраине, очень далеко. Вдруг вижу – знакомая фигура из автобуса вылезает. В одной руке портфель, в другой сумка с продуктами.
– Тангейзер! – кричу издалека.
Он обернулся. Узнал. Хотел мне помахать, но руки заняты. Кивнул, повернулся и пошел к дому, который стоял на горе.
ПЯТЬ РАССКАЗОВ
Один раз я зашел к своему приятелю, книжку отдать. Сидим, кофе пьем на кухне, и тут входит его отец. Садится с нами, тоже берет чашку. Разговариваем.
А я как раз шел с кладбища, хоронили одного нашего профессора, и мне было очень жалко, что он внезапно умер. Я любил его семинары.
Разговор, значит, о похоронах. И отец моего приятеля говорит, что он совсем недавно, буквально месяц назад, хоронил своего отца.
– Да-а? – удивился мой приятель.
Но тот отмахнулся и стал рассказывать, что его родители развелись, когда ему шесть лет было, отца он не помнит, мама умерла уже давно, и вдруг месяц назад звонок на работу: вы такой-то? Ваш отец скончался, похороны завтра. Приехал в крематорий. Народу шесть человек: два соседа по коммуналке, три старухи с бывшей работы и он – сын покойного.
Потом поехали поминать, домой к умершему. Бедная комната, кровать, шкаф, стол и всё. Соседи говорят: возьмите что-нибудь на память об отце. А что брать? Брать-то нечего. Открыл шкаф – старые фуфайки. Под ними коробочка с двумя орденами и еще тетрадка. Взял.
– А в тетрадке, – продолжал отец моего приятеля, – были какие-то воспоминания, и в том числе совершенно потрясающий рассказ.
Про то, как он (то есть отец отца моего приятеля) в двадцатом году в Сибири пробирался во вражеский тыл. Как он нанял проводника, деревенского деда, как они долго ехали на лошадях по лесистым склонам, как гудели пчелы над синими цветами, как этот дед говорил, что надо побольше ульев наставить, пасеки устроить, чтоб люди были сыты медом, и как они, наконец, обойдя все посты и дозоры, проникли во вражеский тыл, и он застрелил этого деда на прощание. Чтоб тот невзначай его не выдал.
– Но самое поразительное, – сказал отец моего приятеля, – что в этом рассказе не было никаких сожалений и даже слов вроде так было надо, время такое было. Нет! Застрелил и дальше поехал, уже без проводника.
Он замолчал.
– А ты мне ни о чем таком не рассказывал, – обиженно сказал мой приятель.
– А ты меня ни о чем таком не спрашивал! – неожиданно зло сказал отец моего приятеля и вышел из кухни.
Я допил кофе и встал. Мой приятель меня не задерживал.
Вот сразу три рассказа получилось. Первый – про застреленного проводника. Второй – про то, как отец и сын живут в одном доме, но совершенно не знают, не понимают, не интересуются друг другом, почти как те, другие отец и сын. Про последнюю встречу с отцом – третий рассказ.
И еще один рассказ просвечивает: о судьбе этого старика с орденами и тетрадкой.
И про меня тоже рассказ. Собираясь на похороны человека, смерть которого меня сильно огорчила и даже ошарашила, я все же не забыл положить в карман книжку, чтобы потом занести моему приятелю, поскольку он живет недалеко, удобно ведь же.
Всего пять.
Рассказы расслаиваются и слипаются, скатываются в туманный шар, и только в середине два человека на лошадях взбираются на лесистый склон. Лето, солнце жарит, и пчелы гудят над синими цветами.
