У меня есть друг, он мне говорит: „Они вообще для тебя не люди, что ты обращаешь внимание?“ Но я так не могу рассуждать, мне их даже жалко иногда: целый день на ногах и все такое. Но почему я все время должна проходить какой-то фейсконтроль? В ресторане, в магазине… Получилось, что я застряла между „Макдоналдсом“, куда уже сто лет не хожу, и „Пушкиным“, куда я зайти никогда не решусь! А почему не решусь? Не знаю. Боюсь что мой фейс не выдержит очередного контроля. Мария».
Попробуем разобраться. Но давайте сразу отбросим самый простой вариант, так называемый бабский. Что, дескать, моя корреспондентка, женщина не очень молодая, плюс к тому еще и усталая после рабочего дня, да еще с мокрой от дождя головой, с раздражением смотрит на молоденьких, хорошеньких, надушенных и накрашенных девчонок. Ведь ей почти сорок, а им чуть за двадцать, она сама пишет. И вот, значит, она посылает им беззвучный, но вполне ощутимый сигнал своего недовольства. И они реагируют соответственно – делают вид, что не замечают. Или даже чуточку подхамливают.
Всё это было бы очень мило и даже отчасти похоже на правду, если бы дело происходило на пляже. В столовой дома отдыха. Или, к примеру, в сельском клубе. Там все равны и вольны отворачиваться и фыркать, сколько душе угодно. И могут заниматься разными психологическими домыслами: эта тетка на меня злится, потому что она старая, а я – молодая.
Но в магазине – дело другое. Там социальные роли расставлены четко. Вернее, должны быть расставлены. На деле не получается. Актеры несут отсебятину. Ситуация, описанная Марией, довольно обычная. И очень старая.
Вот вам советский случай: хмурый мужчина в ватнике и резиновых сапогах стоял на перроне среди толпы веселых людей, одетых по-городскому. Подошли милиционеры и спросили: «Дядя, а ты кто?» Тот подумал и ответил: «Ну, химик». «Ах, химик! – засмеялись они. – А что ты тогда в Москве делаешь? Ну-ка пошли в отделение, оформлять протокол». Дело в том, дорогие дети, что в 1960—1970-е годы «химиками» назывались условно-досрочно освобожденные зэки, которые трудились на стройках химической промышленности. Этим «химикам» был запрещен въезд в большие города. Но оказалось, что данный дядя – химик без кавычек и даже доктор химических наук. Просто он собрался на рыбалку. Он показал документ, и его сразу отпустили. И даже извинились.
В советское время документ очень много значил. В смысле – должность. Тоталитарное государство, что вы хотите.
Но и тогда были места, где ваша должность никого не интересовала. Например, ресторан. Или магазин. Химик, физик, лирик – обхамят, как миленького. Мест нет, стол не обслуживается, шницель закончился. Хотя клиент вроде бы хорошо одет, и дама его с брильянтами в ушах. Но были, наверное, какие-то тончайшие признаки, по которым официант отличал хорошего, то есть настоящего, клиента от разных притворяшек, которые с получки или с премии вели свою законную покушать котлетку по-киевски. Не в костюме и не в серьгах дело. Дело в облике клиента. В его, как говорят сейчас, имидже. В фейсе, вот!
Казалось бы, какая разница официанту, с кого деньги получать? Но тут не экономика, тут психология с социологией. Советский официант испытывал естественное раздражение богатого человека, который в силу странной иронии обстоятельств вынужден обслуживать бедного. Подавать тарелку, наливать вино, менять пепельницу – тому, кто беднее его раз в пять или в десять, будь он хоть распрофессор. Советскому официанту нужен был клиент, которого бы он признал за главного, за сильного. Чтобы прислуживать было психологически комфортно. Рассказывают легенды о старике Вертинском, который заказывал один стакан чаю без сахара, капризничал и расплачивался копейка в копейку. Однако официанты его обожали. Наверное, в бывшем эмигранте сверкала такая стальная белогвардейская надменность, что бедных официантов корячило и плющило, и они только вздыхали: «Вот это да!.. Настоящий барин».
Точно так же и продавщица в дорогом магазине. Ей обидно обслуживать грузноватую немолодую тетеньку со слипшимися от дождя волосами. И неважно, что эта тетенька покупает дорогие вещи, то есть делает, в числе прочих покупателей, выручку данному магазину. То есть платит зарплату данной продавщице. Какие, право, мелочи! Вы лучше поглядите на нее и на меня. Ну почему я, такая юная, такая красивая, такая благоухающая, должна подавать наши эксклюзивные туфли – почти что мои туфли! – этой бабке? И смотреть, как она напяливает их на свои толстые отекшие ноги. Может, еще помочь прикажете? Бэээ!
А зачем ты, девочка, пошла работать в этот магазин?
Ну что вы! Знаете, какие к нам женщины приходят? Даже красивее меня! Однажды вот эта пришла, ну как ее, она еще по телевизору передачу вела, где этот на стуле сидел, помните?
Помним. И даже отчасти сочувствуем.
Как сказал бы Достоевский, войдем в дорогой магазин с чувством, что мы все виноваты перед продавщицей, которая вынуждена обслуживать неизвестно кого.
Наша общая вина – это утрата последних крупиц сословности.
Тут надо подробнее.
Наше отечество за последние сто лет претерпело массу головокружительных перемен. Поэтому многие не слишком умные люди вообще перестали что-либо понимать. Прежде всего – про себя самих. Кто они? В самом простом, социально-профессиональном смысле.
И то поглядеть: веками выстраиваемая сословная монархия, с ее иерархией дворян потомственных, дворян личных, духовенства, купечества, крестьянства и т. д. вплоть до «финляндских уроженцев» (была и такая категория подданных!), рухнула в одночасье. Но отмена сословий – идея прогрессивная и необходимая – имела свои отрицательные последствия. Истребили аристократию, а также богатых людей, а заодно ученых людей, и на освободившемся месте установили культ «простого человека», который гимназиев не кончал и шляп не носил, который требовал, чтоб ему все объяснили на пальцах и в двух словах.
Но как ни объясняй, всё равно получилось непонятно: новых хозяев жизни вычистили в 1937 году. Потом, в 1956-м, выгнали героев 1937-го. А в 1991-м – опять двадцать пять. И всякий раз ломалась общественная лестница. Четыре раза за сто лет – многовато для народа, и особенно вредно для «простого человека». Поэтому демократическую идею равенства «простой человек» понял совершенно неправильно. Он решил, что теперь он – не вообще, в отвлеченном классовом смысле, а просто данный конкретный он или она – лично-персонально! – он самый главный, а все остальные должны быть у него в холуях.
Разумеется, кроме тех, которые докажут ему – грубой силой или тонким имиджем (своим фейсом и дрессом то есть), – что холуй-то как раз он, а они – настоящие баре.
Мир, состоящий из бар и холуев, – это очень злой и неудобный мир. Искусственный, воображаемый. Фантазия хамоватой продавщицы из дорогого магазина.
Сословность, возведенная в политический принцип, а тем более непроницаемость сословных границ – это ужасно. Какое-то новое средневековье.
Но сословность как гомеопатическая примесь к демократической пестроте современного мира – это необходимый отвердитель для окружающей текучести. Мне кажется, любой человек, даже самый крутой либерал и бунтарь, должен знать свое место. В хорошем смысле слова. Здесь и сейчас. В рамках профессии и служебных обязанностей.
