Евгений Попов писал: «Трагедия Всеволода Кочетова, простого человека из Новгорода, вознесенного на советский литературный олимп, заключалось в том, что он был на редкость настоящим советским писателем, о котором даже и не мечталось партии. Кочетов все воспринимал слишком всерьез…» В общем, рабоче-крестьянский паренек искренне верил в идеалы, в то время как Хрущев и Брежнев уже продавали коммунизм оптом и в розницу. Это, конечно, правда. Но далеко не вся.
Трагедия Кочетова была в глубоком внутреннем разладе. Он хотел быть одновременно и советским, и писателем. А этого не получалось. Это вообще едва ли возможно. Это с трудом выходило у Шолохова и раннего Фадеева. Чего уж говорить о Кочетове. Оттого «советские» части всех его романов столь резко отличаются от «просто романных» частей. Это началось уже в «Журбиных», где ход заурядного, но добротного семейного романа постоянно прерывается грохотом риторики о роли организованного пролетариата в мировом движении к миру и прогрессу – такие вот разговоры за воскресным обедом в простой рабочей семье. Особенно хорошо это видно в «Секретаре обкома». Кочетову дается эротика. Он хорошо описывает поцелуй, сеновал, диван, темно-рыжие локоны на подушке, женское тело, свернувшееся под пледом, – видно, что всё это автору не чуждо. Но далее он пишет, к примеру, так: «Они подъехали к селению. На его окраине стояла разная сельхозтехника». Боже! Что значит, когда бывший агроном называет деревню «селением», а сеялки, бороны и тракторы – «разной сельхозтехникой»? Это значит, что его тошнит от этих материй, но он вынужден демонстрировать свою советскость, прослаивать семейные сцены партийно-производственными. В «Чего же ты хочешь?» эти пласты выглядят уже как разные жанры: до смешного скучная полемика и занятный авантюрный роман.
И в жизни Кочетов хотел быть одновременно пламенным коммунистом и преуспевающим литератором, богатым и причудливым человеком. У него была знаменитая на всю литературную Москву возлюбленная, интеллектуалка и отчасти диссидентка. Он громил «ревизионистов» в своих романах и статьях, а в жизни помогал им деньгами и импортными лекарствами. Он собирал старинный фарфор!
С этим фарфором вышла ужасная вещь. В романе «Чего же ты хочешь?» Кочетов изобразил, среди прочих ревизионистов, писателя-славянофила Владимира Солоухина, под именем Саввы Богородицкого. Этот Савва был омерзителен: называл царей-кровопийц по имени-отчеству, угнетал колхозников у себя на даче и жрал чеснок, так что воняло вокруг. Мало того, просил знакомого художника разрешения прийти к нему в мастерскую, когда тот обнаженную натуру пишет, – хотел на голую бабу поглядеть при свете.
Такого хамства Солоухин не стерпел, и однажды позвонил Кочетову прямо в дверь. Тот открыл. У здоровенного Солоухина была в руке тяжелая трость. Кочетов убежал и заперся в спальне. Солоухин переколотил тростью весь старинный фарфор, который стоял на стеклянных полках в гостиной, и ушел. Дело было утром. Кочетов вызвал машину и тут же помчался в ЦК КПСС. Но товарищи из ЦК брезгливо спросили: «А почему, собственно, вы не обратились в милицию, товарищ Кочетов?»
Это было даже хуже, чем разгромная статья в «Комсомолке». Это был конец. Дальше водка, рак, ружье.
Почему у alter ego автора фамилия Булатов? Кто-то считает, что это перевод с русского на русский фамилии «Сталин». Но не думаю, что Кочетов был столь дерзок, способен на такие посягновения. Булатов – это тень Булгакова в вывернутом воображении пламенного коллекционера. Булгакову Кочетов, наверное, очень завидовал. Шутка ли – тот лично общался со Сталиным. Политбюро неоднократно заседало по поводу «Дней Турбиных», а сам спектакль великий вождь смотрел, говорят, полтора десятка раз.
У Булгакова – Турбины, а у Кочетова – Журбины. Неужели опять случайное созвучие? У Булгакова отвергнутая вождем пьеса, у Кочетова – не принятый властью роман. Хотя то и другое писалось по верховному заказу.
Да ну! – скажут мне в ответ. Все эти мелкие схождения перечеркиваются одним: Булгаков поразительно талантлив, Кочетов умеренно бездарен. Вот и всё.
Но нет, не всё. Сходство на этом не кончается. У них общий демон – тоталитарная власть. Оба слишком привязаны к ней, оба не могут жить и творить без, вне, помимо нее. Для обоих литература – политика. Это может быть свойственно и гениям, и талантам, и посредственностям, и бездарям. Это убивает всех писателей – одинаково.
«Я хотел служить народу и жить в своем углу», – сказал Булгаков перед смертью. Не получается. Живя в своем углу, можно служить одной лишь литературе. Когда сознательно служишь народу, то непременно выходишь на политическую арену. По-настоящему, на века служить народу писатель может лишь постфактум. «Все мы народ, и всё лучшее, что мы делаем, есть дело народное», – записывал Чехов.
Писатели! Будьте как Чехов. Ну или как Пруст, если вам не пишется кратко. Бог с ней, с политикой.
Пушкин-Амурский
В Иркутске нужен дом-музей Пушкина.
Почему нужен? А вы разве не знаете? В начале января 1831 года Александр Сергеевич попросил разрешения выехать за границу. Если нельзя в Европу, то хоть в Китай, вместе с посольством. Ему отказали в обеих просьбах. Но ведь могли же и согласиться? В Европу вряд ли, а вот в Китай – самый раз. Секретарем дипломатической миссии. С заданием описывать тамошнюю жизнь. Политику, быт и нравы. А также промышленные занятия населения. В свободное время – природу и погоду: поэт же все-таки!
Ну вот, поехал он (точнее, мог поехать) в Китай. Естественно, пешим путем, то есть конным манером. С непременной остановкой в столице Восточно-Сибирского генерал-губернаторства, славном городе Иркутске. По дороге туда останавливались всем посольством в губернаторском доме, но Пушкин непременно снял бы для себя и товарища своего, барона Шиллинга, флигель, прилежащий к дому вдовы статского советника Гончарова. Там он и должен был провести полторы недели перед отъездом в Кяхту.
По возвращении посольства назад с Пушкиным могла случиться заурядная неприятность: сломал лодыжку, упав с лошади. К тому же мог сделаться жар. Решено было (должно было быть решено!) оставить его в Иркутске до выздоровления. Заботливый барон Шиллинг хотел сам с ним остаться, но Пушкин, как гласит предание, сказал ему: «Гончаровы обо мне позаботятся, Наташа же мне милее петербургских Лаис; езжай!» Речь шла о Наталии Николаевне, дочери покойного статского советника Гончарова; напоминаю, что в их доме он останавливался на пути в Китай.
Чтобы не занимать читателя подробностями возможной иркутской жизни Пушкина, скажу лишь, что он вполне мог остаться жить в сибирской столице, жениться на Н. Н. Гончаровой (тамошней), родить четверых детей. Но всесильный Рок на то и есть безжалостный Фатум, чтоб не дать поэту докончить дни в благополучной старости даже в здоровом сибирском климате. В феврале 1837 года солнце нашей поэзии закатилось в результате несчастного случая. На охоте в него случайно выстрелил путешественник-француз – но вообще это темная история.
Дом вдовы статского советника (который в Иркутске должны были называть Домом Пушкина) то ли сгорел, то ли был снесен – неважно; неважно также, где в точности он располагался. Место всегда можно подобрать, и сделать – восстановить! – уютный бревенчато-ампирный особнячок. Кабинет с обширной библиотекой, гостиная-столовая-спальня, детские комнаты, комнаты тещи и Наташиных сестер, кухня с буфетной. Главное, чтобы прихожая была побольше – чтоб было, где раздеваться экскурсантам. Почитатели поэта пожертвуют старинную мебель, картины и книги, кое-что можно будет приобрести за счет бюджета…
