Витечка вернулся, зачем-то обошел столик по кругу, но потом всё же сел и влепил очки себе в переносицу.
— Давай, Оксанка, выпьем! Не оставлять же…
— Не хочу я пить, Витечка. Я домой хочу. Прямо сейчас.
Витечка неодобрительно кашлянул.
— Посиди еще минутку, и пойдем. Я давно хотел с тобой обсудить одну тему. Скажи, у тебя плохое зрение?
Оксана удивилась.
— Нормальное у меня зрение. Единица оба глаза.
— А почему же ты не видишь, что я в тебя влюблен? — глухим, как из подземелья, голосом спросил Витечка.
Лучше бы он вылил рюмку водки ей на голову. Что ей делать с этим признанием? Куда положить — на ту же полку, где хранятся презрение к Витечке и вечно сияющая, как сказочный меч, любовь к мужу?
— Ну что ты молчишь? — томился Витечка.
— Не знаю, что сказать. Я люблю Горелова. Я даже эротические сны вижу только с его участием.
То, что случилось сразу после этих слов, Оксана еще долгие годы переживала в кошмарных воспоминаниях — и даже иногда специально вызывала из памяти это видение, чтобы заплакать, когда бывает нужно. Витечка бахнул кулаком по столу, так, что графинчик упал Оксане на ногу. Водка пролилась на колени и немного — в дырявый сапог.
Витечка кричал на нее так громко, как не умела даже Светка в минуты справедливого телефонного гнева. Да как она смеет любить этого козла, если он прямо сейчас трахает Лену или Машу в комнате, где за стеной спят малые детки? Да где ее гордость или хотя бы чувство собственного достоинства? Да почему она не видит, что он, Витечка, приходит к ним в дом только из-за нее, Оксаны?
Оксана попыталась встать, но запнулась за длинную скатерть — и снова упала на стул. Люди за столиками были рады продолжению спектакля. Какая-то дама с длинными серьгами в длинных ушах вся подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.
— Ты говоришь точно как моя мама, — вымолвила наконец Оксана. — Давай я вас познакомлю — вы друг другу понравитесь.
— Дура, — коротко сказал Витечка. Еще раз припечатал очки к переносице и ушел, подхватив пакет, которого Оксана почему-то не заметила раньше. Из пакета падали на пол трикотажные шапки — как хлебные крошки Мальчика-с-пальчика.
Оксана взяла из вазочки новую зубочистку и разломала ее.
— Можно?
К ней за стол, не дожидаясь ответа, садился фокусник Геннадий Цыкин. Он был в штатском, выглядел моложе и глупее, чем издалека.
— Я хотел сказать вам спасибо, — признался Цыкин. — Меня никогда так не принимали, как сегодня. Наверное, вы любите магию, да?
— Очень люблю, — сказала Оксана.
— Вы согрели мое сердце, — улыбнулся фокусник. — В наше время никто не ценит искусство. А где ваши друзья? Я бы их тоже поблагодарил…
Оксана была благодарна прекрасной Снежане, которая внезапно выросла за спиной у фокусника и потянула его за руку. На Оксану она не смотрела — возможно, в отличие от Цыкина, ей удалось захватить фрагмент выступления Витечки. Снежана была в старой дубленке с потертой вышивкой, песцовая шапка выглядела на ней оскорблением.
Цыкин долго прощался, ему не хотелось расставаться с поклонницей истинной магии.
— Я исполню одно ваше желание! — крикнул он перед тем как уйти. — Загадывайте, обязательно сбудется!
Оксана шла домой и мечтала — пусть дома будут только дети и муж. Чтобы ни Маши, ни Лены, ни Витечки, ни чужой обуви в коридоре, ни посторонних запахов в ванной, ни лишних чувств, ни сомнений, ни-че-го.
Небо сверкало звездами, как мамин шарфик из люрекса. «Плещутся звезды», — пела Оксана, чтобы согреться и скорее дойти до дома.
Открыла дверь ключом — и тут же споткнулась взглядом о две пары высоких женских сапог и разбитые, как у странника, Витечкины боты.
Может, если она решится уйти из дома, забрать детей к маме, вернуться в институт, то у нее всё получится?
Или вот еще вариант: ворваться сейчас в ту закрытую комнату, перебудить по дороге малышей и Витечку, сладко храпящего перед включенным теликом, и отхлестать этих девок их же длинными сапогами?
В общем, у Оксаны было не так уж много желаний.
Она поцеловала спящих малышей (Миша даже во сне выглядел обиженным), легла с ними на диване третьей и уснула.
Во сне Оксана твердо дала себе обещание начать новую жизнь, что бы это ни значило.
Утром она тихо собрала Юлю с Мишей и увела их в детский сад, потом отработала смену, забрала детей и вечером сидела за кухонным столом, слушая, как Горелов спрашивает у всех сразу: все-таки кому из них первому пришла в голову идея зайти в тот, с позволения сказать, клуб?
Никто не смог вспомнить.
Екатеринбург
«Рано или поздно в Париже вы наверняка столкнетесь со мной».
Андре Бретон
Города и люди
Города — как люди, и с кем-то просто не складывается. Неважно, кто виноват — ты или город. В Вене пролился горячий глинтвейн — обжег коленку, и на руку тоже попало, огнем по вене. Киев — место, где сумело остановиться время, но это не в плюс Киеву. В Варшаве так серо и грустно, будто это Москва. Как можно уехать в Москву по своей воле? Сюда должны ссылать, будто на урановые рудники. Наказан и казнен — Москвой. В Санкт-Петербурге лучше, но он сырой, болотный, и под обоями в квартирах — непрописанный, но живучий туберкулез. Палочки Коха.
А вот когда Олень рассказывала про свою Вену, она у нее была теплая и круглая, как добрая бабушка. А Варшава — цветная. И так вкусно звучало коварное киевское слово «кавярня». Олень обожает Питер и всё еще, несмотря на преклонные сорок, мечтает жить в Москве.
Прозвище сама заработала: в первом классе подписывала рисунок для выставки — «Оленька», но буквы были детские, в аршин, и уместился на листке только «Олень». Дальнейшее — заслуга одноклассников. Хорошее прозвище, кстати. Аду дразнили хуже — Матреной. Обидно иметь такую румяную, жирную кличку — особенно если мечтаешь стать бледной и длинноногой. Матрена — это благодаря учительнице литературы:
— Образ Матрены Тимофеевны! Морозова, к доске!
— Ты заметила, — спрашивала Олень, — что Ремарк подчеркивает в своих героинях широкие плечи и тонкие колени?
Десятый класс — самое время читать Ремарка и внимательно разглядывать друг друга, а потом, особо пристально, себя — в зеркале, под музыку. Какие у меня ноги, волосы, губы. Какая же я? И зачем — я?
«Казанова, Казанова, — визжал магнитофон, — зови меня так!»
«Назову тебя Гантенбайн, — мстительно думала Ада. — Или вообще — Измаил». И снова в зеркало, как в книгу: «Плечи широкие, это точно. Но я совсем не уверена в том, что у меня — узкие колени».
