Дом в Щите был по-прежнему молчалив, проговорился лишь однажды — да так неожиданно и страшно, что Татьяна не сразу поняла, о чем речь. В один из первых дней после того, как хозяева съехали во времянку, Татьяна обнаружила в сенях картонную коробку с пачкой паспортов. Самые разные паспорта — действующие, с пропиской в Свердловской области.
— Ворованные? — испуганно переспросила Татьяна у дома, но он не ответил. Тогда Татьяна отнесла коробку бывшим хозяевам — по дороге придерживала картонную крышку пальцем, будто опасаясь, что паспорта вырвутся оттуда, как птицы. Потом, конечно, ругала себя — надо было, наверное, заявить в милицию, но о милиции в девяностые годы говорили примерно в тех же выражениях, что и о бандитах.
Вот так всё и шло у них. Дом угрюмо молчал, а Татьяна — работала. Муж сразу объяснил ей, что он городской человек, что на жизнь в дерёвне у него аллергия. «Может, приеду как-нибудь летом», — милостиво обещал он. Лерочка — та была с ленцой, которая становилась год от года всё объемнее и шире — распространялась не только на поступки, даже на чувства, движения души. Татьяна порой удивлялась: как она, с ее педагогическим чутьем, зевнула такую напасть?.. Ну да бог с ними, Лерочкой и ее папой, Татьяна была тогда в своих лучших годах — и готова была радостно угробить их во имя семьи. Помогал ей только Митя — он делал всё без восторга, но и не бежал никакой работы.
Начали с туалета. Хозяева, бог им судья, оставили после себя шаткий переполненный сортир и зловонную кучу вокруг дыры. Сортир снесли, землю разровняли, сверху Татьяна посадила цветы. Место для нового туалета отвели рядом с забором — Митя взял лопату, крикнул:
— Глубоко копать?
— Пока не закопаешься, — ответила Татьяна и тут же испугалась: что это она такое сказала.
— Долго жить собираешься, мама, — сказал Митя.
Наняли мужика, тот построил аккуратную будку — внутри Татьяна покрасила пол, на возвышение с отверстием пристроила круг от городского унитаза, выше оклеила стены из горбыля обоями, которые остались от ремонта Лерочкиной комнаты. Татьяна гордилась этим туалетом больше, чем любой из своих школьных программ.
Соседский Вова мелькал то и дело близ забора, разглядывал, что поделывают на огороде новые хозяева. Заводить разговор не пытался, в отличие от Санчика из дома напротив. Этот мальчик очень нравился Татьяне, а его интересовал, конечно, Митя: дружить со взрослым, да еще городским парнем — мечта! Годами Санчик ровесник Вове, но был приветлив и общителен. Вова, тот даже для приветствия с трудом собирал силы. А Санчик являлся запросто:
— Тетя Таня, я у вас травы для кур возьму — у нас такой нет. — И топал, деловитый, с ведерком к зарослям мокрицы. Конечно, у них нет такой травы — сорной! Татьяна заглянула как-то — да у них огород был чище, чем изба, которую оставили ей жильцы. Она вывезла отсюда столько грязи! Печь, к примеру, была копченой, как старый котелок, — а теперь стала свежей, беленькой. Татьяна даже нарисовала на ней двух ярких петухов — Санчик «искусство» одобрил.
Она сменила рамы, построила новые ворота — «имени Зарины», потому что девчонка окончила четверть на четыре и пять, и благодарные цыгане отвалили «училке» щедрую премию. Пол в доме был выкрашен свежей краской цвета кабачковой икры — магазинной, из банки. Такой, что снимаешь крышку, а на ней, изнутри, — будто бы ржавчина. Митя подогнал друзей, нанял экскаватор и кран — и появился погреб, сделанный по всем правилам. Окна приобрели наличники, и дом стал смотреть веселее. Он постепенно оттаивал, собирался с духом, чтобы заговорить, — но в последнюю минуту каменел и молчал упрямо, как двоечник на экзамене.
А потом началось Это.
Наверное, прописная буква здесь не к месту — но в мыслях Татьяна всегда видела Это написанным через огромное «э оборотное». Длинный, раздвоенный язык — почти жало.
Она приехала в Щит с ночевкой, был, как с утра твердили по радио, день взятия Бастилии. Комары летали по одному, да и слепни вели себя почти прилично — не наседали, лишь изредка тарахтели за спиной, как маленькие вертолеты. Татьяна предвкушала неспешный вечер работы — а потом она сядет в доме с книжкой, если останутся силы. И завтра, как подарок, — еще целый день счастливого труда. Приедет Митя с подружкой-однокурсницей — он легко поступил в Горный и сразу же начал встречаться с девочкой. Приятная такая, правда, из Алапаевска, и Лерочка на нее фыркает. Но это мелочи. Девочка славная, и зовут хорошо — Анфиса.
Остывая от духоты автобуса, Татьяна налила себе воды в кружку, списанную из городской жизни за треснувший бок. «Я просто латифундистка, помещица», — думала Татьяна. Она шла между грядками и, с гордостью поглядывая на свежую будку туалета, отпивала воду из кружки — вкусная! Потом «помещица» что-то заметила боковым зрением — именно так она замечала, как списывают на контрольных: сознательно скрытое движение привлекает больше внимания, чем обычное, бесхитростное. Здесь не было движения, здесь просто что-то было не так. Дверца приоткрыта. Татьяна подошла ближе, кружка выпала у нее из рук и, не разбившись, укатилась куда-то в морковь.
Обои, домашние и родные — золотистые загогулины на розовом фоне, — были содраны со стен и торчали из дыры туалета, будто какой-то страшный, нелепый букет.
Татьяна вошла в будку и зачем-то закрылась изнутри на задвижку. Сквозь щели в досках проникало не много света, и на душе вдруг стало темно и пусто. Татьяна потянула обойную полосу на себя, потом опомнилась, вылетела из туалета и, прижавшись спиной к молчаливому дому, заплакала.
Соседи ничего не слышали и не видели. Бывшие хозяева с утра до вечера разыскивали в городе материалы для строительства, Татьяна их давно не встречала. Во времянке жили только старуха с белоголовым Вовой. Санчик из дома напротив тоже ничего не знал — он целыми днями пропадал на речке. Ольга, к которой Татьяна побежала сразу же, еще не перестав плакать, обошла всех соседей, но всё без толку.
И дом — молчал. Молчал упрямо, как разобидевшийся подросток. Татьяна уехала тем вечером в город, оставаться в Щите ей было страшно. Наутро сюда прибыли Митя и Анфиса — девушка загорала, заклеив нос листком сирени, а Митя убирал «букет» из туалета. Татьяна вернулась к обеду — и оклеила будку заново. Правда, обои были похуже. Клеила и думала: чего ей ожидать в следующий раз?
Вот так Это и началось, а безмятежные, счастливые визиты в Горный Щит, напротив, закончились. Теперь Татьяна всякий раз группировалась перед поездкой, собирала силы и задерживала дыхание: примерно с такими чувствами мама хулигана стоит перед дверью в класс, где идет родительское собрание.
Однажды неизвестный пакостник протащил шланг от летнего водопровода (особое Татьянино достижение) до погреба и открыл кран — до отказа. Хорошо, что в этот день Ольга решила проведать подругу — и закрыла воду, которая с шумом хлестала в пустую, по счастью, глубокую яму погреба. По деревенским меркам это была просто безжалостная месть. Вендеттища!
— За что? — спрашивала Татьяна у дома. — Что я делаю не так?
Но дом с ней не разговаривал, а Это всё продолжалось, причем пакостники явно входили во вкус. Любимую Татьянину сирень, огромный, торжественный, по весне совершенно врубелевский куст, созвучно этому сравнению однажды ночью вырубили. Точнее, изуродовали. Ветви лежали на грядках, цветы долго не умирали, хотя пахли уже не как живые.
