Дод выронил листок, который полетел на пол, раскачиваясь, как другой листок – древесный, – на ветру.
Иран громко хмыкнула, а Ека победно тряхнула волосяным дошираком.
– А ты, Пушкин, – грозно сказал П.Н., не утишаясь и не утешаясь даже благоуханными печеньями, каких навалил на тарелку целую гору, – ты систематически куришь на рабочем месте. Аллочка на прошлой неделе играла в «Гильдию», операторы регулярно кормят в рабочее время своих детей, которые едят как взрослые, а ты, Геня, ты…
Тут П.Н. запнулся, но под ободряющим взглядом госпожи Доширак все же вывернул к заранее приготовленному тексту:
– Ты в последнее время слишком часто всем недовольна. И придираешься к ближним своим.
– Да, но в правилах об этом не сказано ни слова! – трогательно возмутилась Ирак.
На кухню стремительной птицей влетел Юрик Карачаев, за ним шли незваные гости – повар Малодубов и его жена-критикесса.
– Я ничего не пропустил? – взволнованно шепнул Юрик близко стоящему к нему оператору Славочке.
– Ждите ответа оператора, – ответил Славочка.
Он был явно не в себе, да и вообще вся обстановка на кухне-студии ничем не напоминала обычную. Красный яростный П.Н. в одиночестве сидел за накрытым столом, а его сотрудники застыли в немых позах, как участники детской игры «Море волнуется раз».
– Понял, кого она мне напоминает, – негромко сказал Гене Колымажский. – Вылитая Ева Браун!
– Ну ладно, – смягчился наконец П.Н. Мадленки он обнюхал, но есть не стал. – Какая сегодня тема?
– Скандинавская кухня, – сказал дежурный повар и поспешно унес печенье с глаз долой.
Юрик проводил мадленки тоскливым взглядом, а Пушкин пробормотал:
– «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда».
Плешь у П.Н. и вправду разрасталась с каждым днем – сейчас, когда он сидел, а все остальные стояли, можно было убедиться в этом лично, что называется, не сходя с места. П.Н. мрачно наблюдал, как на столе появлялись селедка в маринаде и лососина, сухие хлебцы и топленый жир в корзиночках из песочного теста. Мелкие, как любил Карлсон, фрикадельки подавались с долькой апельсина и свекольно-медовым соусом, семга была покрыта тонюсеньким слоем козьего сыра. Другой козий сыр – коричневый, который Геня не любила, присутствовал на столе из уважения к норвежской кухне.
Геня вспоминала Скандинавию: кислый кофе, шоколадные вафли «Квикк», стейки из кита на Бергенском рынке. Черепица местных домиков похожа на рыбью чешую.
Завтрак закончился мороженым с лакрицей и морошкой – все молча ели, и только Ева Доширак, она же Ека Парусинская, громко комментировала новые блюда, обмениваясь тонкими замечаниями с Юриком.
Наконец мучение завершилось – П.Н. не хуже Четырнадцатого Людовика восстал из-за стола, и сотрудники поспешно, как насекомые, поползли из кухни прочь.
– Ждите новых правил! – крикнул вслед П.Н., будто выстрелил в воздух.
– Что с ним? – ужасалась Ирак.
У Гени было окаменевшее, как у языческого идола, лицо. На полпути к кабинету они наткнулись на Аллочку Рыбакову, у которой впервые в жизни растрепалась прическа – и немудрено, потому что Аллочка бешено крутила локон вокруг пальца и дергала за него как утопающий за чужие волосы.
– Откуда они узнали про «Гильдию»? – спросила Аллочка. – Я никому… Я никогда… Но я же должна отдыхать, хотя бы так… Евгения, ты знаешь – я не курю, не пью, не встречаюсь с мужчинами, в свободное время я только сплю и моюсь.
Ирак сочувственно вздохнула. Вдруг ей вспомнилась жуткая история позапрошлогодней давности – когда с сыном вместе отдыхали на местном водоеме. На глазах у Ирак утонул молодой мужчина – она стояла на мостках, смотрела в воду и думала, что там кто-то очень надолго занырнул, но лицо пловца, бледное и уже совершенно потустороннее, не двигалось и застывшим взглядом, как когтями, вцепилось в Ирак. Она потом только догадалась, что жертва судороги умирала у нее на глазах, а Ирак тупо смотрела, как человек будто бы плавает. Лицо некогда железной Аллочки было похоже на лицо того несчастного – Ирак ужасно хотелось ей помочь, но, как именно и чем помогать, она снова не знала.
Геня вошла к себе в кабинет, Аллочка, наматывая локон на палец, сунулась было за ней, но потом буркнула что-то и прошуршала мимо.
«Блины нельзя делать в плохом расположении духа: они или пригорят, или прилипнут, – писала Геня. – Если вы принимаетесь за блины, а внутри у вас все кипит от злости или стынет от жалости к себе, будьте готовы к тому, что и первый, и десятый, и двадцатый блин выйдут комом».
– Да, да, – кивнула Ирак, читая через плечо с монитора. – Точно так же с тестом: прежде чем ставить тесто, надо взять себя в руки.
– Взять себя в руки не получается. Буду и без теста, и без блинов, и без новой книги. – Геня Гималаева зарыдала, да так горько, что у бедной доброй Ирак потемнело на сердце.
– Все было хорошо, пока не пришла эта бледная немочь, – плакала Геня, – ведь она совсем не умеет готовить, правда?
– Правда, – дипломатично отвечала Ирак, стараясь не думать об ароматных запахах, с самого раннего утра гулявших по Екиной кухне-студии.
Обитатели телеканала «Есть!» все чаще застывали под дверью, за которой творила Парусинская, и все реже замолкали, когда Геня начинала ругать ненавистную самобранку и утверждать, что нет у нее никакого таланта.
– Геня, тебе бы к родителям съездить! Отдохнуть! – посоветовала Ирак. – Если бы моя семья жила в ста километрах, неужели я бы их не навещала?
Геня вспомнила родительскую избушку в старообрядческой деревне Пенчурка, где мама и отец проводили весь год напролет, – там не было ни мобильной связи, ни телевизоров, ни прочих шайтанов. Два-три раза в сезон мама приезжала в город, останавливалась у старшей сводной сестры, Гениной тетки, и все недолгое время, которое она могла провести в «этом аду», бомбила Геню телефонными звонками и просьбами начать наконец нормальную жизнь.
Геня старалась встречаться с родительницей как можно реже, впрочем, это было нетрудно. В студию мама приходить отказывалась. Она была зрительницей первых выпусков «Гениальной кухни». Ей не понравилось. Точка.
…Старообрядческую деревню Пенчурка родители Гени обнаружили по чистой случайности – отправились в поход и никак не могли выбрать место для привала. Они в этом походе всё ссорились и ссорились – начали дома, и мама раз пятьсот кричала, что не пойдет с папой не то что в поход, но даже в соседний магазин! Папа выкурил недельный запас сигарет, маленькая Геня сгрызла хвостики своих косичек, а бабушка Ксения Петровна от нервности наготовила такое количество еды, что ее просто физически нельзя было съесть. Мама тиранила окружающих только потому, что смертельно любила их – от мертвой хватки этой любви еще никто не ушел без потерь. От времени мамина жуткая любовь не высыхала и не портилась, и с каждым годом звучало все больше лишних обидных слов.
На потолке над родительской кроватью висела фотография прищурившегося Алена Делона – мама говорила, что каждое утро, проснувшись, хочет видеть именно это прекрасное лицо. Папа слушал и молчал. Делон тоже молчал и с потолка бесстрастно взирал на чужую кровать. Мама говорила, что детей рожают только безответственные дуры, которые не представляют, что именно наши дети воплощают в себе нашу смерть.
