– Откуда ты его знаешь? – спрашиваю я, когда он уходит.
– Кого? Официанта? Первый раз вижу.
– О!
И наступает тишина. Я отпиваю кофе и стираю коричную пыль с ноздрей тыльной стороной ладони.
– Итак! Я не был уверен, что ты узнаешь меня без белого воротника!
– Ты это уже говорил.
– Разве? Со мной иногда такое случается: в голове путается, что я говорил, а что – нет, а иногда замечаю за собой, что говорю вслух вещи, которые хотел сказать про себя, если ты понимаешь, о чем я…
– Я точно знаю, о чем ты! – вдруг восклицает она, хватая меня за руку. – Я вечно все путаю или просто болтаю лишнее… – (Это так мило, что она пытается найти общий язык со мной, хотя я ни капли ей не верю.) – Клянусь, в половине случаев я просто сама не знаю, что делаю.
– Я тоже. Как танец вчера вечером…
– Ах да… – говорит она, прикусывая губу, – танец…
– …Да, очень сожалею об этом. По правде говоря, я немного перебрал.
– Нет, все было нормально. Ты классный танцор!
– Вряд ли! – говорю я. – Знаешь, меня даже удивило, что никто не попытался вставить мне карандаш между зубов!
– Зачем? – Она удивленно посмотрела на меня.
– Ну… чтобы я перестал откусывать себе язык? – (По-прежнему никакой реакции.) – Знаешь, как… эпилептик!
Но она ничего не говорит, лишь делает еще один глоточек кофе. Боже мой, наверное, обиделась. Возможно, среди ее знакомых есть эпилептик. Возможно, эпилепсия есть даже в ее семье! Может быть, она эпилептик…
– А тебе не жарко в этой спецовке? – спрашивает Алиса, а тем временем гарсон возвращается с изысканным картофелем фри – около шести кусочков заботливо разложены в большой рюмке для яиц – и начинает слоняться вокруг, довольный собой, явно намереваясь начать новый разговор, поэтому я говорю без остановки:
– Знаешь, если жизнь и научила меня чему-нибудь, то это двум вещам. Первая – не танцевать пьяным.
– А вторая?
– Не пытаться газировать молоко в сифоне. – (Она смеется, а гарсон, признав поражение, отступает. Не останавливайся, продолжай…) – …Не знаю, чего я ожидал, просто подумал, что получится такой замечательный газированный молочный напиток, но у газированного молока есть название… – Пауза, глоток. – Оно называется йогурт!
Иногда я на самом деле могу такое выдать! Этого у меня не отнимешь.
Поэтому мы говорим еще немного, она ест картофель фри, макая его в кетчуп, капли которого по размеру и форме похожи на контактные линзы фирмы «Пирекс», и все это немного напоминает мне вечер, проведенный в том кафе из «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиота, но с более дорогой едой. «Могу ли я позволить себе персик? Нет, только не за такую цену…» Я узнаю` ее поближе. Она единственный ребенок, как и я. Алиса думает, что это из-за маминых придатков, хотя наверняка не уверена. Ничего не имеет против того, чтобы быть единственным ребенком в семье, ведь это значит только то, что она немного увлекалась книгами и ходила в школу-интернат, что политически не совсем верно, Алиса знает это, но ей все равно это нравилось, и она была старостой класса. У нее очень близкие отношения со своим папой, который снимает документальные фильмы об искусстве на Би-би-си, отец разрешил ей поработать там на каникулах, и она тогда часто-часто встречалась с Мелвином Брэггом
[24]
, который действительно очень, очень смешной в жизни и на самом деле весьма сексуальный. Маму Алиса тоже любит, конечно же, но часто с ней спорит, наверное, потому, что они так похожи, и ее мама работает неполный рабочий день в благотворительной организации «Верхушки деревьев», которая строит дома на деревьях для трудных подростков.
– Разве им не лучше жить со своими родителями? – интересуюсь я.
– Что?
– Ну, знаешь, детишки живут сами по себе на деревьях – это, должно быть, очень опасно, не так ли?
– Нет-нет, они не живут в этих домиках на деревьях, это просто такая программа для летних лагерей.
– А, точно. Теперь понял…
– Большинство этих детей из неблагополучных семей живут только с одним родителем, и у них никогда в жизни не было семейного праздника! – (Боже мой, она говорит обо мне.) – Это просто фантастика. Если ты ничем не занят следующим летом, тебе обязательно нужно туда поехать.
Я с энтузиазмом киваю, хотя и не вполне уверен, просит ли она меня о помощи или предлагает отдохнуть.
Затем Алиса рассказывает мне о своих летних каникулах, часть которых она провела на верхушках деревьев с трудными и, несомненно, шумными подростками. Остальное время было распределено между их домами в Лондоне, Суффолке и в Дордони
[25]
, а еще она играла в пьесе, поставленной силами ее школьного драмкружка на Эдинбургском фестивале.
– И что вы ставили?
– «Добрый человек из Сычуани» Бертольда Брехта.
Конечно, всем ясно, какую роль играла она, не так ли? Классический случай, когда можно ввернуть слово «эпонимический».
– А кто играл эпонимическую…
– О, это была я, – отвечает она.
Да-да, конечно, это была ты.
– Ну и получилось? – спрашиваю я.
– Что?
– Сыграть хорошо?
– Ну, не очень. Хотя «Скотсмен»
[26]
, похоже, посчитала именно так. А ты вообще знаешь, о чем пьеса?
– Очень хорошо, – вру я. – Мы как раз ставили «Кавказский меловой круг» Брехта в прошлом году в школе. – Пауза, глоток капучино. – Я играл роль мела.
Боже, сейчас точно сблюю.
Но она смеется и начинает говорить о требованиях, которым должна соответствовать актриса, исполняющая роль эпонимической Доброй Женщины, а я пользуюсь возможностью первый раз посмотреть на нее трезвым и не сквозь запотевшие очки взглядом – она действительно прекрасна. Определенно, это первая по-настоящему красивая женщина, которую я вижу, помимо живописи эпохи Возрождения или телика. В школе все говорили, что Лиза Чемберз красивая, хотя на самом деле имелось в виду «озабоченная», но Алиса – это настоящая красота: молочно-белая кожа, на которой, кажется, вовсе отсутствуют поры, освещена изнутри какой-то органической подкожной люминесценцией. Или правильнее сказать «фосфоресценцией»? Или «флуоресценцией»? В чем там разница? Так или иначе, либо она вовсе не пользуется косметикой, либо, что более вероятно, косметика так хитроумно наложена, чтобы создалось впечатление, что ее нет, разве что вокруг глаз есть немножко, потому что в настоящей жизни ни у кого нет таких ресниц, правда ведь?
И сами глаза: карие – не совсем подходящее слово, оно слишком скучное и тривиальное, а лучшего я подобрать не могу, но они яркие и здоровые, и настолько широкие, что можно видеть всю радужную оболочку с зелеными крапинками. Губы полные, цвета клубники, как у Тэсс Дарбифилд, но это счастливая, пришедшая в себя, состоявшаяся Тэсс, которая наконец-то выяснила, что она, слава богу, на самом деле из рода д’Эрбервилль. Но лучше всего смотрится крошечный белый шрам на ее нижней губе, я даже могу представить себе, как он был получен: душераздирающая история о сборе ежевики в детстве. Ее волосы цвета меда немного вьются и зачесаны от лба назад, в стиле, который, как мне представляется, можно назвать прерафаэлитским. Она выглядит… какое там слово употребил Т. С. Элиот? Кватроченто. Или это Йитс? А Кватроченто – это четырнадцатое или пятнадцатое столетие? Надо будет проверить, когда вернусь домой. Не забыть посмотреть «Кватроченто», «Дамаск», «заезженный», «люминесценция», «фосфоресценция» и «флуоресценция».
