– А как к тебе относились в школе?
– Ну, с этим все было нормально. Сострадание нелегко дается двенадцатилетним мальчишкам, по крайней мере в моей школе, да и к чему оно им? Некоторые пытались, но было ясно, что притворяются. Кроме того – и это действительно постыдно, – в то время меня не волновало, что умер близкий мне человек, мой папа, просто упал замертво в возрасте сорока одного года, и не волновало, как чувствует себя моя мама, а волновало то, как это отразится на мне. Как это называется? Солипсизм, солецизм или как? Солецизм. Хотя, думаю, из-за этого меня заметили, и это было ужасно: такая жуткая, сентиментальная слава, знаешь, мальчик-у-которого-умер-папа, то есть многие девчонки, которые раньше с тобой никогда не разговаривали, подходят к тебе, предлагают шоколадку и гладят по спине. Конечно же, меня и поклевали изрядно, помню, пара мальчишек постоянно кричали мне вслед «сирота инкубаторская» и еще что-то в этом роде, а это даже не остроумно, потому что мама-то у меня была. Был один парень, Спенсер, который почему-то решил взять надо мной шефство, и это помогло. Все боялись Спенсера. И правильно делали, потому что он еще тем ублюдком был, этот Спенсер…
– У тебя есть его фотография?
– Спенсера? Ах, папы… Нет, в бумажнике не ношу. А что, думаешь, надо?
– Вовсе нет.
– У меня дома есть. Если придешь ко мне – увидишь. Необязательно сегодня вечером, но, знаешь, как-нибудь…
– Думаешь о нем?
– Ага, конечно. Постоянно. Но это тяжело, потому что мы никогда не знали друг друга. По крайней мере, как двое взрослых.
– Я уверена, он бы любил тебя.
– Ты так думаешь?
– Конечно. А ты разве нет?
– Не уверен. Честно говоря, мне кажется, он бы посчитал меня немного странным.
– Он бы гордился тобой.
– Почему?
– Есть немало поводов. Университет. Звезда команды в интеллектуальной викторине, по телику покажут и все такое…
– Может быть. Единственная вещь, о которой я по-прежнему постоянно думаю – сам не знаю почему, потому что это нерационально, потому что даже формально это не их вина, – но мне хотелось бы встретиться с людьми, на которых он работал, с людьми, которые делали бабки на том, что заставляли его так впахивать, потому что они – суки. Извини, вырвалось. Я не знаю, как их зовут и где они сейчас, наверное, на какой-нибудь охрененной вилле в Португалии или еще где, и я не знаю, что сказал бы им при встрече, потому что они не делали ничего плохого, просто вели свой бизнес, просто получали прибыль, и папа всегда мог бы уйти, раз он так это все ненавидел, сесть на велик и поискать что-нибудь получше, и мог бы, наверное, приходить домой пораньше, даже если бы он был продавцом в цветочном магазине, или учителем в начальной школе, или еще кем-нибудь, и это была не преступная халатность, не авария на шахте, не крушение рыболовецкого судна, он был просто торговым представителем, но ведь это неправильно – так ненавидеть свою работу, и, думаю, эти люди, которые заставляли его так упахиваться, они – форменные суки, и я ненавижу их, каждый день, кем бы они ни были, за то что они… ну ладно. Извини, я отлучусь на минутку. Мне нужно выйти в туалет.
16
В о п р о с: Что выделяет и проводит лакримальная железа и лакримальный канал соответственно?
О т в е т: Слезы.
В конце концов я даже порадовался, что мы сели так близко к туалету.
Сижу здесь уже некоторое время. Наверное, слишком долго. Не хочется, чтобы она подумала, что у меня понос или еще что-нибудь, но и не хочу, чтобы Алиса увидела, как я плачу. Беспрерывное всхлипывание в качестве метода обольщения – это уже слишком. Наверное, она подумает, что я плакса. Стоит, наверное, за дверью и качает головой, сейчас расплатится по счету и побежит в свою общагу, делиться новостью с Эрин: «Боже, ты ни за что не поверишь, что за вечер у меня был. Он всего лишь один из плаксивых мальчиков…»
В дверь кабинки постучали, и я сразу подумал, что это Луиджи пришел проверить, не дал ли я деру через пожарный выход, но тут голос спросил:
– Брайан, с тобой все в порядке?
– О, Алиса, это ты!
– Как ты там?
– Да со мной все нормально, все нормально!
– Не хочешь открыть дверь, дорогой?
О боже, она хочет войти ко мне в кабинку туалета…
– Открой дверь, милый…
– Со мной на самом деле все в порядке, я через минуту.
Постойте-ка – «милый»?
– О’кей. Выходи, пожалуйста, я тебя жду, ладно?
– Через две минуты! – кричу я и, когда она уже уходит, добавляю: – Иди закажи десерт, если хочешь!
И она уходит. Я жду какое-то время, затем выхожу из кабинки и смотрюсь в зеркало. Не так уж и плохо, как я думал, – глаза немного покраснели, из носа больше ничего не течет; я поправляю бабочку, приглаживаю челку, застегиваю подтяжки и возвращаюсь на место, слегка наклонив голову, чтобы Луиджи не увидел меня. Когда я подхожу к столу, Алиса встает и удивительно нежно и крепко обнимает меня, прижимается своей щекой к моей. Я не знаю, что делать, поэтому тоже обнимаю ее и слегка подаюсь вперед, делая поправку на пышную юбку, – одна рука на сером атласе, одна у Алисы на спине, на ее прекрасной спине, там, где заканчивается атлас и начинается плоть. Она шепчет мне в ухо: «Ты такой классный парень», и мне кажется, что я вот-вот снова разревусь, и не потому, что я такой классный парень, а потому, что я отвратительный, офигенно тупой, долбаный говнюк, поэтому я крепко зажмуриваюсь, и мы какое-то время так и стоим. Когда я снова открываю глаза, то вижу, что Луиджи смотрит на меня, затем украдкой подмигивает мне и показывает поднятый вверх большой палец. Не знаю, как реагировать на это, поэтому тоже показываю ему поднятый вверх большой палец и тут же вновь впадаю в отчаяние, потому что не совсем понимаю, что, собственно, я одобряю таким жестом.
Вскоре мои объятия ослабевают, и Алиса тоже опускает руки, затем улыбается мне, но края ее губ опущены – такая полная жалости улыбка, которой одаривают мамаши своих ревущих малышей в рекламных роликах. Я начинаю чувствовать себя не в своей тарелке, поэтому говорю:
– Извини за все это. Обычно я начинаю плакать гораздо позже вечером.
– Ну что, пойдем?
Но мне еще не хочется идти.
– Ты не хочешь десерта? Или кофе, или еще чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
– Здесь есть профитроли? Смерть от шоколада?..
– Нет, спасибо, я объелась. – Откуда-то из складок своей пышной юбки она извлекает самую крошечную в мире сумочку и собирается открыть ее.
– Эй, я плачу, – говорю я.
И я оплачиваю счет, который оказывается вполне разумным благодаря моему полному психическому срыву, заменившему десерт, и мы выходим на улицу.
