Вскоре я добираюсь до южного склона Ричмонд-Хилл, чья вершина теряется в низко плывущих облаках. Мне удается проковылять еще двадцать пять ярдов, пока я не сползаю, согнувшись пополам, по стене. Я чувствую себя так, словно кто-то врезал мне ногой по легким, лопнув их, как бумажные пакеты. Я никак не могу остановить кашель, каждый вдох-выдох отдается болью в горле – оно высохло и ужасно першит; я с трудом сдерживаю позывы к рвоте. Во рту стоит сладковато-желчный вкус ананасового сока, по лицу льются струи пота и каплями срываются с носа на мостовую, и тут кто-то кладет мне руку на плечо и говорит:
– С вами все в порядке? Вы себя хорошо чувствуете? – (Я открываю глаза и вижу, что это Алиса.) – Может, мне нужно вызвать… Брайан?
– Алиса! – Вдох, тяжелый выдох. – Ох… привет… Алиса. – Я выпрямляюсь, вдыхаю, тяжело выдыхаю. – Как дела? – задыхаясь, спрашиваю я с невозмутимым видом.
– Со мной-то все хорошо, а вот из-за тебя я напугалась – подумала, что какого-то старичка удар хватил.
– Нет-нет, это я. Я в норме, правда…
Алиса смотрит на гантели, которые я прижал ногой, чтобы они не укатились вниз по холму и не убили ребенка.
– Это еще что такое?
– Гантели…
– Я знаю, что это такое, но что ты с ними делаешь?
– Долго рассказывать.
– Помочь?
– Если сможешь…
Алиса берет в руки гантель, словно маленького щенка, и резво устремляется к вершине холма.
24
В о п р о с: Что, согласно Гегелю, является тенденцией какой-либо концепции превращаться в свое собственное отрицание в результате конфликта между присущими ему противоречащими аспектами?
О т в е т: Диалектика.
Я оставляю Алису в своей спальне слушать пластинку с «Бранденбургским концертом» и оценивать мои книги по десятибалльной шкале, а сам тем временем иду готовить кофе. Честно говоря, моя спальня не в идеальном состоянии. Я окинул комнату взглядом, чтобы убедиться, что нигде не валяются трусы или тетради с моими стихами, но все равно оставлять Алису здесь одну не хочется. Чайник закипает целую вечность, поэтому я отвлекаюсь тем, что бегу в ванную, умываюсь и очень быстро чищу зубы, чтобы избавиться от этой кислятины во рту. Когда я возвращаюсь на кухню, там уже сидит Джош – наливает себе в кружку моего свежего кипятка.
– Ты, конечно же, в курсе, что в твою комнату прокралась лиса?
– Это моя подруга Алиса.
– Приве-е-е-етик, значит, Алиса. Не возражаешь, если я присоединюсь к вам?
– На самом деле мы тут хотели типа немного об учебе поговорить…
– Ну ладно, Брай, намек понял. Просто проведи ее мимо моей комнаты на обратном пути, чтобы я мог на нее посмотреть, ладно? Может, ты захочешь что-нибудь сделать с этим? – И он показывает на уголок моего рта, где остались две полоски зубной пасты. – Bonne chance, топ ami…– говорит он и направляется к двери. – Ах да, тебе кто-то звонил. Спенсер, что ли? Просил ему перезвонить.
Я делаю кофе, беру кружки, ворую у Маркуса два печенья и направляюсь в спальню.
Алиса полулежит на моем футоне, лениво листая «Коммунистический манифест», поэтому я ставлю кофе перед ней, убираю залапанный жирными руками стакан воды и старые, с налетом кружки подальше от кровати и мысленно фотографирую голову Алисы на моей подушке.
– Брайан, почему рама твоей кровати стоит за шкафом?
– Захотел сделать из кровати что-то типа футона.
– Ага. Футон. Отлично. – Она смотрит на открытки и фотки, прикрепленные пластилином к стене у кровати. – Это твой папа?
– Угу.
Она отдирает фотку от стены и внимательно рассматривает ее:
– Он очень красивый.
Я снимаю свою спецовку и вешаю ее на дверцу шкафа:
– Да, был.
Она всматривается в мое лицо, пытаясь понять, почему красота не передалась следующему поколению, затем с нахмуренными бровями одаряет меня своей коронной улыбкой:
– Ты не хочешь переодеться?
Я смотрю на свитер, который вполне оправдывает свое название
[69]
– под мышками темные маслянисто-влажные пятна пота, и пахнет он мокрой псиной. Однако я застываю в нерешительности и робко бормочу:
– Да нет, мне и так нормально.
– Давай не стесняйся. Обещаю, я не буду гладить себя, пока ты будешь переодеваться.
И в этой пикантной, пронизанной эротизмом атмосфере, которую создала последняя фраза Алисы, я поворачиваюсь к ней спиной и срываю с себя свитер и майку.
– Так для чего тебе гантели, громила?
– Да вот, знаешь ли, решить заняться своим здоровьем…
– Иметь мускулы и хорошее здоровье – это не одно и то же. У моего последнего приятеля было самое восхитительное тело на свете, а он с трудом мог пройти двести ярдов…
– Это тот, у которого был огромный член?
– Брайан! Кто тебе рассказал?!
– Разве не ты говорила?
– Я? Ах да, и правда. Это был он. В любом случае, у него было прекрасное тело.
– Ты так думаешь? – спрашиваю я, прикрываясь джемпером, словно застенчивая невеста.
– Да, он был таким подтянутым и угловатым – очень похож на Эгона Шиле
[70]
.
Я поворачиваюсь к Алисе спиной, натягиваю чистый джемпер через голову и решаю, что пора сменить тему разговора.
– Как провела оставшуюся часть рождественских каникул?
– Ну, в общем-то нормально. Да, спасибо, что приезжал в гости.
– Спасибо, что пригласила. Ты без проблем избавилась от мяса?
– Все прошло классно. Мингус и Колтрейн говорят тебе спасибо.
– Бабушка себя нормально чувствует?
– Что? Ах да… Да, с ней все в порядке. – Алиса приклеивает папину фотографию обратно на стену и, стараясь не смотреть на меня, говорит: – Как-то все немного… чудно́ получилось, правда?
– Ты хочешь сказать, что я вел себя чудно́. Наверное, это из-за того, что перестал быть девственником по отношению к наркотикам.
– Но дело было не только в этом. Ты вел себя… странно, словно хотел что-то доказать.
– Извини, иногда я начинаю волноваться. Особенно рядом с богатеями…
– Пожалуйста, – прерывает она меня.
– Что?
– Пожалуйста, не начинай парить меня по новой, Брайан. «Богатеи» – что за нелепое слово. Что это вообще значит – «богатеи»? Это все у тебя в голове и не значит абсолютно ничего. Господи, как я ненавижу все эти навязчивые мысли о классе, особенно здесь, в этом месте, где нельзя «привет» никому сказать, чтобы тебе не продемонстрировали, как ты далека от пролетариата, и не рассказали про папу – рахитичного одноглазого трубочиста, и про то, что до сих пор всей семье приходится ходить в сортир на улице, и что никто из них ни разу не летал на самолете, и тому подобное подозрительное дерьмо. Большинство из этих историй – все равно враки, и я постоянно думаю: «Зачем ты мне это рассказываешь?» Мне что, полагается считать себя виновной? Думаешь, это моя вина, что ли? Или тебе просто приятно чувствовать, что ты перестаешь играть предназначенную тебе социальную роль или типа того? Я хочу сказать, что это вообще значит – все это дерьмо собачье? Люди есть люди, если ты спросишь меня об этом, и все их взлеты и падения обусловлены их талантами и заслугами, их собственными трудами, и обвинять их в том, что у них канапе вместо дивана или что у них чай, а не обед, – это всего лишь предлог, просто слезливая жалость к себе и вульгарное мышление…
