– Но ты же сможешь найти другую работу, правда?
– Ну да, конечно же, – неквалифицированный безработный мелкий воришка с судимостью. С учетом сегодняшней конкуренции на рынке труда я просто золотая жила, твою мать! Еще по пинте?
– Может, по половинке?
– Ладно, только сходи за ними сам, а то я немного стеснен в средствах…
Я иду к барной стойке, беру две пинты и мирюсь с мыслью о том, что сегодня я вряд ли прочитаю «Похищение локона».
Стоит ли говорить, что мы ушли из паба последними. Когда перестали принимать заказы, Спенсер вызвался слить остатки недопитого посетителями бухла в наши кружки – этим я не занимался, наверное, лет с шестнадцати. Так что к тому времени, когда мы возвращаемся в Ричмонд-Хаус, мы оба уже тепленькие. Там мы допиваем наши кружки с мутно-молочным домашним пивом и открываем две банки лагера, которые, наряду с газетой «Дейли миррор» и недоеденной половинкой пирога, составляют багаж Спенсера. Я рассказываю Спенсеру о Новом годе и об Алисе, а также выдаю свою версию встречи с ее голой мамашей на кухне, и его немного отпускает – он впервые издает настоящий добродушный смех, а не какой-нибудь там презрительный смешок или хихиканье.
Затем я встаю, чтобы сменить пластинку, – я ставлю «The Kick Inside», замечательный, но вызывающий дебютный альбом Кейт Буш, и Спенсер возвращается в свое привычное состояние – он смеется все время, пока играет «The Man with the Child in His Eyes», и обсерает мою подборку записей и открыток на стене. Чтобы отвлечь его, я ставлю подборку, которую он сам записал мне, – «Университетский сборник Брая», и мы оба пьяно валимся на футон и смотрим, как потолок вспучивается, изгибается и вращается над нашими головами, пока Джил Скотт-Херон исполняет «The Bottle».
– А ты знаешь, что ты тоже здесь есть?
– Где?
– В этой песне – вот послушай… – Он на четвереньках подползает к музыкальному центру, нажимает на «Стоп» и перематывает пленку назад. – Вот, слушай очень внимательно…
Начинается песня, живая запись; первые четырнадцать аккордов – только электроорган и перкуссия, затем начинается соло на флейте, и Джил Скотт-Херон говорит что-то, но я не понимаю, что именно.
– Слышал? – взволнованно спрашивает Спенсер.
– Не-а…
– Послушай еще раз, как следует, тугоухий.
Он нажимает на обратную перемотку, на «Стоп», на «Воспроизведение», врубает громкость на полную, и на этот раз я слышу, как Джил Скотт-Херон очень четко говорит:
– Для вас на флейте играет Брайан Джексон! – И зрители начинают аплодировать.
– Услышал?
– Ага!
– Это же ты!
– Брайан Джексон на флейте!
– Еще раз…
Мы прокручиваем еще раз:
– Для вас на флейте играет Брайан Джексон.
– Обалдеть можно, а я ни разу раньше не слышал.
– Это потому, что ты никогда не слушаешь те сборники, которые я для тебя записываю, ты, лживый ублюдок. – Он хлопается на футон, мы молча слушаем песню с минуту или около того, и я решаю, что джаз мне все-таки нравится, или соул, или фанк, или как его там, и обещаю себе более плотно изучить черную музыку в будущем. – Значит, эта Алиса так тебе нравится? – спрашивает наконец Спенсер.
– Не нравится, Спенсер, я люблю ее…
– Ты любишь ее…
– Я люблюууу ее…
– Ты люууубишь ее…
– Я безгранично, безумно, бесконечно люблю ее, всем сердцем…
– А я-то думал, ты любишь Джанет Паркс, ах ты, непостоянная шлюха…
– Джанет Паркс – корова по сравнению с Алисой Харбинсон. Не в Джанет Паркс, в Алису я влюблен: / Одна голубка краше всех ворон.
– Эт-то еще что такое?
– «Сон в летнюю ночь», акт второй, сцена третья
[73]
.
– Джексон, ты придурок. А я увижу ее, эту Алису?
– Возможно. Завтра вечером будет вечеринка, так что если ты к тому времени не уедешь…
– Хочешь, я замолвлю за тебя словечко, дружище?
– Не нужно, дружище. Как я уже говорил, она богиня. А как насчет тебя?
– Только не я, дружище. Ты ж меня знаешь, я робот.
– Ты же должен кого-то любить…
– Только тебя, дружище, только тебя…
– Ага, я тебя тоже люблю, дружище, но я говорю не о сексуальной, а о романтической любви…
– О да, я имел в виду именно секс. Как ты думаешь, зачем я сюда приехал? Потому что я хочу тебя. Поцелуй нас, мальчик! – Спенсер кидается на меня, усаживается мне на грудь и издает влажные чмокающие звуки, а я пытаюсь свалить его, и все это превращается в потасовку…
– Ну давай, Брай, расслабься, ты же сам знаешь, что хочешь этого…
– Пошел вон!
– Поцелуй меня, любовь моя!..
– Спенсер! Мне больно!
– Не сопротивляйся, дорогуша…
– Слезь с меня! Ты сел на мои ключи, придурок…
Тут раздается стук в дверь, и на пороге в ярко-красном банном халате появляется Маркус, который мигает своими крохотными кротовьими глазками сквозь линзы перекошенных летных очков.
– Брайан, уже четверть третьего! Есть хоть какие-то шансы, что ты выключишь свою музыку?..
– Извини, Маркус! – говорю я и ползу по направлению к стереокомбайну.
– Приииивеееет, Маркус, – тянет Спенсер.
– Привет, – бормочет Маркус, поправляя очки на носу.
– Маркус, у тебя такое классное имя – Маркус…
– Маркус, это мой лучший друг, Спенсер, – говорю я, поскальзываясь на всех «с».
– Просто сидите тихо, ладно?
– Хорошо, Маркус, рад познакомиться с тобой, Маркус, – воркует Спенсер и тут же, как только Маркус закрыл за собой двери: – Пока, Маркус, педриииила…
– Тш-ш-ш-ш! Спенсер!
Но без музыки уже не так весело, поэтому мы с определенными трудностями и с грохотом вытаскиваем тяжелую раму кровати и валим ее рядом с футоном. Следует небольшой спор насчет того, где кому спать, но Спенсеру достается футон, потому что он все-таки гость. Я ложусь на голую сетку панцирной кровати, полностью одетый, укрываюсь ворохом пальто и полотенец, кладу под голову полиэтиленовую подушку дюймовой толщины и лежу, ощущая, как пол подо мной взбрыкивает и крутится, и очень хочу снова стать трезвым.
– Надолго приехал, Спенси?
– Не знаю. Может, на пару дней… Просто побуду здесь, пока мысли в голове не придут в порядок. Без проблем, дружище?
