– Все в порядке. Оставайся сколько хочешь. Так че, мы снова друзья?
– Ура, дружище.
– Ура!
Немного помолчав, я спрашиваю:
– Но ты сам в порядке, правда?
– Не знаю, дружище. Не знаю. Не уверен. А ты?
– Я в порядке.
Спенсер пару минут молчит, потом говорит:
– Брайан Джексон на флейте!
И я подхватываю:
– Брайан Джексон на флейте…
Он отвечает:
– И публика ревет от восторга…
Потом мы засыпаем.
27
В о п р о с: Под каким названием больше известен калюмет, предмет, занимавший центральное место в церемониях североамериканских индейцев?
О т в е т: Трубка мира.
Примерно в полпятого утра меня рвет.
Слава богу, я добредаю по коридору до ванной как раз вовремя, но, когда я поднимаю голову, утирая мокрые губы, весь бледный и трясущийся, и вижу отражение в зеркале, я чуть не блюю снова, потому что за ночь я превратился в какую-то необычайно отвратительную человекоящерицу с ромбовидными чешуйками на одной щеке. Я прикрываю рот рукой, чтобы заглушить крик, но потом понимаю, что это всего лишь отпечаток панцирной сетки, поэтому спокойно возвращаюсь в кровать.
Будильник включается в 8:15, ледорубом бьет мне в ухо, а я лежу в кровати и слушаю, как дождь стучится в окно. Одному Богу известно, сколько раз я мучился похмельем за свою жизнь – в последнее время, наверное, каждый день, но сегодня меня накрывает новый, странный тип похмелья: почти галлюцинаторный. Такое впечатление, словно вся моя нервная система подверглась перенастройке, поэтому малейшие ощущения – дождь на улице, свет от лампы, запах из пустой банки лагера, которая закатилась под раму кровати, – ответная реакция на все эти раздражители чудовищно преувеличена. Все мои нервные окончания, кажется, ожили и вздрагивают от конвульсий, даже те, которые находятся глубоко в теле, поэтому я лежу неподвижно и пытаюсь сосредоточиться. Я даже могу ощутить форму и расположение моих внутренних органов: вот влажно хрипят легкие, вот измученная, вспотевшая желто-серая масса печени, вязким комком прилепившаяся к позвоночнику, вот разбухшие от крови, ноющие, помятые почки, вот горящий, мучимый спазмами тонкий кишечник.
Я пробую пошевелиться, физически вытряхнуть этот последний образ из головы, но шуршание моих волос по подушке тоже кажется ужасно громким, поэтому я застываю на боку и смотрю на Спенсера, который лежит в нескольких футах от меня, слегка приоткрыв вспухшие губы и медленно пуская слюни – вон уже на подушке образовалось небольшое влажное пятно. Я лежу так близко к нему, что чувствую его дыхание – несвежее, сырое и теплое. Боже, я уже и забыл о его стрижке под ноль. Он похож на фашиста: на красивого, харизматичного фашиста, но такие-то как раз и хуже всех, как учит нас история. Что, если люди увидят меня с ним на вечеринке сегодня вечером и решат, что я вожу дружбу с фашистами? Возможно, сегодня вечером его уже здесь не будет. Возможно, к тому времени он уже уедет. Наверное, это будет лучше всего.
То, что я поднялся и сел на край рамы кровати, кажется мне подвигом Геракла, и я прямо слышу, как перетекает и успокаивается содержимое моего желудка, словно тонкий пластиковый мусорный пакет, наполненный теплым, слегка пузырящимся сливочным кремом. Мысль о том, чтобы сменить одежду, в которой я уснул вчера вечером, кажется вовсе невыполнимой, поэтому я решаю этого не делать; я даже не уверен, что смогу завязать шнурки на ботинках, не наблевав на них, но это мне каким-то образом удается. Затем я надеваю пальто / одеяло и, титаническим усилием покинув дом (Спенсер все еще спит), иду вверх по холму на факультет английской литературы. На улице бесконечная морось и шквалистый ветер. У меня была фантастическая идея почитать «Похищение локона» по дороге, но страницы промокают; к тому же все, на что способна моя нервная система, – это просто идти вперед и не падать.
Остановившись неподалеку от факультета, я прислоняюсь к стене и резво растираю руками лицо, чтобы попытаться придать ему любой другой цвет, кроме серого, и тут я вижу Ребекку Эпштейн, которая выходит из ворот. Сначала мне кажется, что она увидела меня и решила пройти мимо, но ведь так не может быть, потому что это значило бы, что она меня игнорирует.
– Ребекка! – кричу я, но она топает по улице, подняв воротник своего винилового пиджака и наклонив голову, чтобы спастись от дождя. – Ребекка?.. – Я обхватываю мешок с булькающим кремом и пытаюсь бежать, не двигая головой. – Ребекка, это Брайан!
– И впрямь. Привет, Джексон, – отвечает она безучастно.
– Как дела?
– Прекрасно.
Мы идем дальше.
– Хорошая лекция? – интересуюсь я.
– Угу.
– О чем?
– Тебе это действительно хочется знать или ты пытаешься поддержать разговор?
– Просто поддерживаю разговор.
Мне показалось, что я вижу призрачную улыбку, но, скорее всего, это мне действительно показалось, потому что затем Ребекка говорит:
– А тебе самому не надо на лекцию?
– В общем-то надо, но я не уверен, что мне хочется…
– А на какую тему будет лекция?
– Ты действительно хочешь знать или просто…
– Кстати, ты хреново выглядишь.
– Я и чувствую себя хреново.
– Отлично. Я рада.
Ребекка настроена враждебно. То есть она всегда настроена враждебно, но сегодня это особенно заметно. Мы еще немного идем вместе, она впереди, я сзади, и я недоумеваю, как можно с такими короткими ногами идти гораздо быстрее меня.
– Бекки, ты на меня злишься, что ли?
– Бекки? Какая, на хрен, Бекки!
– Я хотел сказать «Ребекка». Так что, злишься?
– Я не злюсь, я просто… разочарована.
– Господи, и ты тоже! – (Она смотрит мне прямо в глаза, впервые за все время.) – Такое впечатление, будто я сейчас всех разочаровываю. Сам не знаю почему. Я стараюсь этого не делать, изо всех сил, правда!
Тут Ребекка останавливается, и мы некоторое время стоим на улице под дождем, пока она меряет меня взглядом.
– Ты в курсе, что у тебя лицо абсолютно серое!
– Знаю.
– И у тебя какая-то серая фигня в углу рта.
Я утираюсь рукавом пальто и говорю «зубная паста», хотя сам я в этом не уверен.
– Слушай, а ты уже позавтракала?
– А как же твоя лекция?
Я вспоминаю свой новогодний зарок – посещать все лекции без исключения, но сейчас Ребекка кажется важнее, чем мои зароки, и я решаюсь:
– Думаю, эту лекцию я прогуляю.
Ребекка секунду размышляет, потом говорит:
