Я поворачиваюсь к ней и вижу, что она грустная и красивая, с уставшими глазами.
– Мне жаль, Алиса, но мне кажется, я не смогу заговорить с тобой.
Она кивает, словно поняла меня, и не успеваем мы сказать что-нибудь еще, как Джулиан прочищает горло и объявляет о начале тренировки.
– В каком году произошло окончательное разделение христианской Церкви на Восточную и Западную, иногда называемое «Великий раскол христианской Церкви»?
Мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос, поэтому нажимаю на кнопку.
– В тысяча пятьсот семнадцатом?
– Нет. Мне жаль, но вы, должно быть, думали о Реформации. Боюсь, вы заработали штраф в пять баллов.
– В тысяча пятьдесят четвертом? – говорит Нортон-Шелковистые-Волосы, изучающий античную литературу.
– Верно, – говорит Джулиан, и Нортон улыбается и победно откидывает свои прекрасные волосы. – Итак, Нортон, это десять баллов, и ваша команда получает право ответить на три бонусных вопроса о римских богах…
По иронии судьбы, конечно же, я знаю ответы на все эти вопросы.
К концу пятнадцатиминутной разминки, которая проводилась просто ради забавы, просто чтобы мы расслабились, ведь это, помните, всего лишь игра, мы проиграли 115:15. Стоящий за перегородкой декораций Патрик настолько разозлен, что не может говорить. Он просто ходит небольшими кругами, сжимая и разжимая кулаки, и стонет. Натурально стонет.
– Хороши они, правда? – говорит Алиса.
– Они нормальные, – отвечает Люси, – просто им повезло, вот и все. За Партриджем нужно присматривать…
– Три года я ждал этого, три года, – бормочет Патрик, наворачивая круги.
– …Просто мы немного напряжены, вот и все, – продолжает Люси, – нам нужно немного успокоиться. Начать веселиться, расслабиться!
Я вдруг чувствую, что мне надо выпить. Интересно, в этом здании есть где-нибудь бар?
– А может, нам пойти всем в бар, опрокинуть по кружечке-другой пивка, чтобы немного языки развязались, – предлагаю я.
Патрик останавливается.
– Что? – шепчет он.
– Значит, тебе не понравилась эта идея?
– Брайан, ты ответил на восемь начальных вопросов во время репетиции, и на шесть из них неверно. А это значит – минус тридцать баллов…
– Не может быть… – возражаю я.
Или может? Я смотрю на Люси, ища в ее глазах поддержки, но она рассматривает свои ботинки.
Патрик поворачивается к ней:
– Lucia, dimmi, parli Italiano?
– Si, un pochino,– отвечает ошарашенная Люси.
Затем к Алисе:
– E tu Alice, dimmi, parli anche tu l’italiano?
– Si, parlo l’italiano, ma solo come una turista…– вздыхает Алиса.
– Он спрашивает, говорим ли мы по-италья… – шепчет Люси.
– Я знаю, что он спрашивает, Люси! – обрываю ее я.
– Значит, ты говоришь по-итальянски? – интересуется Патрик.
– Нет! Ну, не то чтобы…
– А вот Люси говорит, и Алиса говорит, и я говорю, но все же только ты, Брайан Джексон, единственный не знающий итальянского в команде, почувствовал себя компетентным отвечать на начальный вопрос по итальянским музыкальным терминам…
– Никто не жал на кнопку, вот я и подумал, почему бы мне не сунуться в драку…
– Может, в этом и есть твоя проблема, Брайан? Ты просто суешься, тычешься, тычешься на ощупь и каждый раз ошибаешься, но ты продолжаешь тыкаться, снова и снова, и каждый раз неверно, неверно, неверно, неверно, неверно, и ты уже проигрываешь игру, и нас тащишь за собой…
Мое лицо и его, ярко-красное, как университетская рубашка, разделяет не больше дюйма…
– Да ладно вам, парни, это была всего лишь репетиция, – говорит Люси, пытаясь втиснуться между нами, в то время как Алиса стоит чуть поодаль, закрыв руками лицо, и разглядывает нас сквозь пальцы.
– И вообще, я не знаю, зачем взял тебя в команду! Заявился сюда пьяным, с перегаром, и ведешь себя так, словно знаешь все на свете, хотя на самом деле не знаешь ничего. Если говорить о нашей команде, то ты – балласт… – Его руки с растопыренными пальцами лежат у меня на груди, мои щеки орошают мелкие брызги слюны. – Лучше бы мы взяли первого попавшегося парня с улицы, хоть даже этого твоего дебильного дружка Спенсера, вы оба друг друга стоите, оба одинаковые свиньи невежественные. Как говорится, можно взять мальчика из Эссекса, но нельзя…
[97]
Полагаю, после этого он еще продолжает говорить, потому что его рот по-прежнему открывается и закрывается, но я не слышу его, потому что все, к чему приковано мое внимание, – это его руки, которые тащат меня за лацканы папиного коричневого вельветового пиджака, вынуждая подняться на цыпочки. И тут я принимаю решение, тут что-то щелкает, ну, может, и не щелкает, а растягивается – наверное, упоминание о Спенсере или остатки вчерашнего хмеля, но именно в этот момент я решаю ударить Патрика Уоттса головой. Я немного подпрыгиваю в воздух, но не так, как прыгает баскетболист, а просто подпрыгиваю на носках и как можно сильнее опускаю свою голову в самый центр пунцового верещащего лица Патрика. И тут, к стыду своему, вынужден признать, что я испытываю мимолетное, но всепоглощающее чувство наслаждения, удовлетворения и праведного отмщения, после чего боль достигает моего мозга и мрак окутывает все вокруг.
40
В о п р о с: В своей «Любовной песне Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиот сравнивает вечер…
О т в е т: …с усыпленным эфиром пациентом на операционном столе.
– Я родилась и выросла в Глазго, поэтому имею полное право сказать, что в данном случае мы наблюдаем совершенно классический случай непонимания основного принципа удара головой, – говорит Ребекка Эпштейн. – Вся суть удара головой состоит в том, чтобы как можно сильнее нанести удар твердой частью своего лба по мягкой части носа противника. А то, что ты сейчас сотворил, Брайан, это долбанулся мягкой частью своего носа в твердую часть его лба. Отсюда и кровь, и потеря сознания.
Я открываю глаза и вижу, что лежу на спине на двух офисных столах, составленных вместе. Люси Чан, склонившись надо мной, откидывает мою челку с глаза, показывает три пальца и спрашивает:
– Сколько пальцев видишь?
– Если я отвечу неправильно, мы не потеряем пять баллов?
– Нет, сейчас не потеряем, – улыбается Люси.
– Тогда ответ – три пальца.
– А столица Венесуэлы – это?..
– Каракас?
– Молодчина, мистер Джексон, – хвалит меня Люси. – Думаю, ты очень скоро поправишься.
