– …продолжай…
– …не… люблю ее…
– …так же, как не любишь меня?..
– …что?..
– …что слышал…
– …Ребекка, мы могли бы?..
– …что?..
– …поговорить об этом позже?
– …а почему не сейчас?
– Потому что… – Я делаю глубокий вдох, первый за весь этот диалог. – Потому что у меня голова занята другими вещами. Понятно?
– Понятно, – отвечает Ребекка. – Твой ответ принимается. – И она сползает с высокого стола, поправляя свое длинное платье, словно еще не вполне свыклась с ним, подходит к моему столу и присаживается на краешек.
– Это что на тебе за сарафан? – спрашиваю я.
– Пошел ты на хрен! Это не сарафан, это вечернее платье. Как твоя голова?
– Немного побаливает, сама понимаешь.
Ребекка лезет в карман пальто и вытаскивает четвертьлитровую бутылочку виски.
– Подлечиться не хочешь?
– Лучше не буду.
– Ну давай, прими лекарство.
– Мне нужно другое лекарство – джин.
– Боже, это просто отвратительно. Ты ведь знаешь, что джин – это депрессант, правда?
– Думаю, именно поэтому я пил его.
– Хмммм, жалость и ненависть по отношению к себе – выигрышное сочетание. Неудивительно, что женщины находят тебя неотразимым. Ты прям вылитый Трэвис Бикл
[98]
. – Она отхлебывает виски из горла и предлагает бутылку мне: – Поверь мне, скотч тебя поставит на ноги.
– Они же наверняка засекут запах, – говорю я, но Ребекка достает из другого кармана упаковку мятных леденцов со сверхсильным ароматом. – Ну, раз такое дело, тогда давай.
Ребекка протягивает мне бутылку, и я делаю большой глоток, затем забрасываю в рот леденец, дав двум вкусам соединиться, затем мы с Ребеккой сидим на краю стола, болтая ногами, смотрим друг на друга и улыбаемся, как школьники.
– Ты же наверняка знала, что Алиса встречается еще с одним парнем? – спрашиваю я.
– Угу.
– С этим Нилом, который играл Ричарда Третьего в прошлом семестре, вечно ковылял по бару…
– Да, этот хрен на костылях…
– Да, это он. Не сомневаюсь, что ты знала.
– Ну, я видела, как он пару раз улепетывал из ее комнаты, и я подозревала…
– Или лепила горбатого? – (Ребекка смотрит на меня с удивлением.) – Знаешь, как горбун, как Ричард Третий?.. Так почему ты не сказала?
– Наверное, потому, что это не мое дело. Твои любовные похождения.
– Наверное, не твое.
И тут, должен признаться, несмотря на то, что произошло между мной и Алисой, несмотря на то, что я ударился головой, у меня появляется такая мысль: а что, если взять и поцеловать Ребекку, вот прямо сейчас убрать мятный леденец за щеку, обнять ее, поцеловать и посмотреть, что будет дальше.
Но проходит мгновение, а я вместо поцелуя просто смотрю на часы:
– Не спешат они.
– Кто?
– Судьи.
– Хочешь, чтобы я сходила посмотрела?
– Ага, это было бы прекрасно. – (Ребекка спрыгивает с края стола и направляется к двери.) – Замолви за меня словечко, – добавляю я.
– Посмотрим, что можно сделать, – отвечает она, поправляет платье и выходит, оставив меня одного.
Я всегда чувствовал себя немного неловко, если я один и мне нечего читать, особенно если я сижу в майке, но этот кабинет, слава богу, набит книгами – в основном справочниками, но все же книгами, – поэтому я беру «Оксфордский словарь цитат», который мне подложили под голову вместо подушки, и тут я вижу ее.
На столе.
Синюю папку с зажимом.
В этой папке лежит несколько размноженных на ксероксе листов формата А4. Сверху написано имя Джулиана, поэтому я полагаю, что это его копия сценария программы. Наверное, принес с собой, когда меня тащили сюда, а потом просто забыл на столе. На отксеренных листках ничего интересного – только имена игроков, план рассадки, список имен вспомогательного персонала и все такое прочее. Но сверху лежит конверт из манильской бумаги, в котором, судя по внешнему виду, лежат две колоды игральных карт. Я вынимаю конверт из-под зажима.
Конверт не запечатан. Или запечатан, но едва-едва: всего полдюйма клея не дают ему открыться. Все, что мне нужно сделать, – это провести большим пальцем вдоль по…
Я швыряю конверт обратно на стол, словно он вдруг раскалился докрасна.
Потом отталкиваю его подальше от себя кончиком пальца.
Потом еще раз осторожно прикасаюсь к нему, как прикасаются к мертвецу, чтобы убедиться, что он действительно умер.
Потом хватаю его за уголок и подтягиваю поближе к себе.
Потом я беру обеими руками, взвешиваю на ладони, смотрю на него.
Потом снова запускаю его по столешнице, так далеко от себя, как только могу.
Потом я думаю: «Ну и пошло оно все в жопу», беру конверт в руки и открываю его.
41
В о п р о с: Джеймс Хогг, святой Августин, Жан-Жак Руссо, Томас де Квинси – какой литературный жанр объединяет всех этих людей?
О т в е т: Все они писали «Исповеди».
Когда я сдавал экзамены в предпоследнем классе школы, как раз перед тестами по химии у меня случилось расстройство желудка средней тяжести. По крайней мере, я называл это именно так, а поскольку эта болезнь заразна и у меня был жар… – ну ладно, не жар, просто слегка повысилась температура, – мне позволили сдавать экзамен без надсмотра в небольшом кабинете рядом с учительской, потому что именно таким ребенком я был: целиком и полностью благонадежным.
А я списал.
Ну, понимаете, не так чтобы скатал все подряд. Я просто проверил, что никто не идет, достал свой справочник и быстренько заглянул в Периодическую таблицу, чтобы проверить валентность калия, магния или еще чего-то, затем убрал книжку, вот и все.
А еще, когда я играл с Алисой в скребл при свечах в Суффолке сразу же после Рождества, я вытащил «а» и «е» и втихаря поменял их на «я» и «у», чтобы у меня получились слова «опьянение» и «изумление» на клетках, утраивающих счет.
Вот и все мои случаи жульничества. Ни один из этих случаев не дает мне повода гордиться собой, но, помимо стыда и того чувства, которое, по-моему, Сартр назвал дурной верой, я никак не могу отделаться от куда более неприятного чувства, а именно: что это жульничество не было необходимым. Я бы и так выиграл, и все, чего я добился своим жульничеством, – это притупил ощущение победы. И мама, и Сартр наверняка сказали бы: «Ты обманул сам себя».
