Открыл баночку с мелкими артишоками и извлек пять штук.
Вот это действительно каникулы, не то что в Кортине.
Телефонный звонок разбудил меня от крепкого сна без сновидений.
В подвале — темень. Я на ощупь добрался до мобильника и, стараясь удержаться на огромной коробке, попытался произнести как можно более звонко:
— Мама!
— Так как дела?
— Очень хорошо!
— Где ты?
Сколько времени? Я посмотрел на экран мобильника. Половина девятого. Выходит, я так долго спал.
— В пиццерии.
— А… Где?
— На проспекте… — Я не помнил названия этой пиццерии, куда мы всегда ходили с бабушкой.
— Педавена?
— Нуда.
— Как доехали?
— Отлично.
— А погода какая?
— Великолепная. — Наверное, я немного преувеличил. — Хорошая. Неплохая.
— А снег есть?
Сколько там сейчас может быть снега?
— Есть немного.
— Все в порядке? У тебя какой-то странный голос.
— Нет, нет. Все в порядке.
— Передай трубку маме Алессии, хочу поздороваться с ней.
— Ее нет. Здесь только мы. Мама Алессии дома. Молчание.
— А… Ну ладно, завтра позвоню, и дашь мне с ней поговорить. Или просто попроси ее мне позвонить.
— Хорошо. Ну все, давай прощаться, пиццу принесли. — И потом, обращаясь к воображаемому официанту: — Мне… Мне вон ту, с ветчиной…
— Хорошо. Созвонимся завтра. Мойся, прошу тебя.
— Чао.
— Чао, радость моя. Развлекайся.
Неплохо получилось. Выкрутился. Довольный, я включил игровую приставку, чтобы поиграть немного в «Соул Ривер». Однако продолжал размышлять о телефонном разговоре. Мама ведь не отстанет, я слишком хорошо ее знаю. И если не переговорит с мамой Алессии, то может и отправиться в Кортину. А что, если сказать ей, будто синьора Ронкато, катаясь на лыжах, сломала ногу и теперь находится в больнице? Нет, нужно придумать что-нибудь получше. Но пока что мне ничего не приходило в голову.
Запах сырости стал надоедать. Я открыл окно. Голова только-только пролезала в решетку.
Сад синьоры Бараттьери, который был виден из окошка, покрывала опавшая, подгнившая листва. Холодный свет фонаря падал на увитую плющом ограду. Сквозь зелень я мог рассмотреть двор. Папиного «мерседеса» там не было. Должно быть, отец ужинал не дома или отправился играть в бридж.
Я снова лег.
Мама находилась тремя этажами выше меня и, конечно, лежала на диване, а таксы — у нее в ногах. На столике поднос с молоком и крендель. Она так и уснет там, глядя какой-нибудь черно-белый фильм. И отец, вернувшись, разбудит ее и отведет в постель.
Я надел наушники, и Лучо Баттисти запел «И снова ты». Я снял наушники.
Я ненавидел эту песню.
4
Последний раз, когда слышал ее, я сидел с мамой в машине. Мы стояли в пробке на проспекте Витторио. Какая-то демонстрация заполонила площадь Венеции, и образовавшаяся пробка из машин остановила движение во всем историческом центре.
Все утро я провел с мамой в ее галерее, помогая развешивать работы одного французского фотохудожника, выставку которого она собиралась открыть на следующей неделе. Мне нравились эти огромные фотографии людей, которые что-то ели, сидя в одиночестве в переполненных ресторанах.
Мопеды ныряли, как на слаломе, между стоящими машинами. На ступенях церкви в грязном спальном мешке спал бездомный, укутав голову полиэтиленовыми мешками для мусора. Он походил на египетскую мумию.
— Уфф! Что же это творится? — Мама не снимала руку с клаксона. — Просто невозможно жить в этом городе… Ты хотел бы жить в деревне?
— Где?
— Не знаю… В Тоскане, например.
— Вдвоем с тобой?
— Папа приезжал бы на выходные.
— А если купить дом на Комодо?
— Где это — Комодо?
— Это остров, очень далеко.
— А зачем нам переселяться туда?
— Там есть драконы Комодо. Это огромные ящеры, которые могут съесть живую козу — или человека, если не успеет убежать. Они очень быстро двигаются. Мы могли бы приручить их. И использовать для защиты.
— От кого?
— От всех.
Мама улыбнулась, прибавила звук радио и стала подпевать Лучо Баттисти:
— И снова ты. Меня не удивляет, знаешь…
Я тоже подхватил песенку, а когда прозвучали слова: «Любовь моя, поела ль ты уже? Я тоже голоден и хочу не только тебя», — я взял ее за руку, словно отчаявшийся влюбленный.
Мама смеялась и качала головой:
— Какой дурачок… Какой дурачок…
Я почувствовал себя счастливым. Мир за окном машины, и мы с мамой в пробке, словно в каком-то пузыре. Перестала существовать школа, не стало уроков и тысяч разных вещей, которые мне предстояло сделать, чтобы повзрослеть.
Но вдруг мама приглушила звук.
— Посмотри вон на то платье в витрине. Что скажешь?
— Красивое. Может быть, немного откровенное. Она с удивлением взглянула на меня.
— Откровенное? С каких это пор ты употребляешь такие слова?
— Слышал в каком-то фильме. Там про одну женщину говорили, что у нее откровенное платье.
— А знаешь, что это значит?
— Конечно, — ответил я. — Что слишком многое обнажает.
— Мне не кажется, что это платье слишком многое обнажает.
— Может, и нет.
— Примерю его?
— Хорошо.
И словно по волшебству какой-то внедорожник перед нами выехал с парковки. Мама тотчас рванулась вперед, желая занять свободное место.
Раздался глухой удар в кузов. Мама вжала педаль тормоза и отпустила сцепление. Меня кинуло вперед, но ремень безопасности удержал в кресле. Двигатель, захлебнувшись, умолк.
Я обернулся. Желтый «смарт» прилип к задней дверце «БМВ».
Он наехал на нас.
— Тьфу ты черт, — вздохнула мама и опустила стекло, чтобы посмотреть, что случилось.
Я тоже выглянул. На «БМВ» не оказалось ни царапины, и даже на бульдожьем капоте «смарта» тоже. За ветровым стеклом машины висела бело-голубая плюшевая сороконожка с надписью «Лацио». Потом я заметил, что у «смарта» недостает левого зеркальца. Из отверстия, где оно крепилось, торчали цветные провода.
— Вон там, мама.
Дверца машины распахнулась, и обнаружилось туловище огромного человека, ростом, наверное, под два метра и шириной сантиметров восемьдесят.
