Часто сплевывая, втягиваю в себя едкий, удушливый дым просохшего, залежавшегося табака. Непривычно – чаще приходится курить влажные, отсыревшие; чтобы как следует затянуться, надо сосать изо всех сил, до боли в висках. А тут… Все кажется странным в эти минуты, но желанным, хорошим, добрым. И почему-то именно сейчас понимаю, что буду скучать по этой ненавистной, осточертевшей заставе, по таким парням, которых на гражданке уже не встречу. Там они станут другими. И по тоске по дому, по самому этому желанию вырваться отсюда буду скучать…
Долго тыкал оплавленным фильтром в чугунную боковину урны… Надо все-таки спать. Завтра трудный денек. Как и большинство предыдущих…
Спустился, отдал Комтеху ключ. Зашел в туалет… Сколько раз скоблил, доводил до блеска эти вмазанные в бетон корытца – о́чки – со стершейся эмалью… Да, залетов хватало. То на кухне засекут за жаркой картофана, то до стыка не дойду, то пошлю Пикшеева… Что ж, прощайте, очки, скоро буду сидеть на удобном, с мягким кружком, унитазе. В одной руке сигаретка, в другой – чашечка кофе. За всё оторвусь!
В кубрике воздух затхлый, спертый, как всегда воняет грязными сырыми портянками, немытыми телами, уксусом пота. Оставляю дверь в коридор приоткрытой. Ложусь на свою кровать, потягиваюсь.
Раз за разом, с небольшими изменениями, представляется, как буду уезжать. Сваливать… И тут же пытаюсь разогнать пугающие яркостью картинки того, что скоро-скоро случится. Должно случиться… Нет, лучше не разгонять – пусть представляется, и я усну под эти сладкие видения…
Равномерные, осторожные шорохи, точно крыса в стене грызет гнилой брус. Прислушиваюсь, улавливаю бормотание, тихие вздохи. Приподнимаюсь на локте, смотрю туда, откуда шумок.
Через две койки от моей шевелится плавно одеяло, оттуда и крысиные звуки, бормотание.
– Эй, Терентий, кончай дрочить! – говорю громко, чтоб испугать его. – Тут люди все-таки… Иди в клозет, там и облегчись!
– Да не это… – хрипит сквозь сон Терентий. – Нога зачумела, как полено, блин…
– Сам ты полено! – И я с радостью чувствую, что злюсь, возвращаюсь в нормальное состояние, что то странное и смутное настроение порвано, колесо вновь завертелось, понесло меня дальше, а я вцепился в него и зажмурил глаза. – Кретин ты, Терентий. Ур-род! Гамадрил.
Накрываюсь с головой одеялом, сжимаюсь. Уговариваю себя, повторяю и повторяю шепотом: «Спать, спать. Чем больше спишь – тем ближе дембель. Спать, спа-ать…»
1998 г.
Глупый мальчик
1
Вчера тебя не стало,
Ты навсегда ушла.
Наверное, устала
И но-шпу приняла.
Вот так можно начать. Потом что-нибудь дальше.
А «БАЛДЭМ» – это естественно. Идеальное средство для мытья всех видов волос. Сухих, ломких, жирных, секущихся… Когда я залезаю в ванну, я чувствую себя юной нимфой из рекламы… Приятно!
Тут у Боба соседка но-шпой траванулась. Потом Боб рассказывал: во всем подъезде полночи бедлам стоял. Спасали… Нашла тоже, чем травиться, – но-шпой.
Наин. Но-шпа – это неестественно. Блевать, корчиться, желудочным соком истекать. Умирать медленно, трудно, сто раз раскаяться, что заглотила эти десять таблеток, бороться за жизнь.
Да, самое страшное – это раскаяться на пороге такого рода смерти в содеянном. Лежать и час, и два и повторять: «Зачем я это сделал? Нет, нет, не хочу. Жить! Жить!» Но все-таки умереть.
Надо быстренько как-нибудь. Как молния чтоб. А но-шпа… Даже название несерьезное. Игрушечное какое-то, смешное. Но-шпа.
Так, что дальше?
Сегодня у подъезда
С утра стоят машины,
Выносят крышку гроба
Хмурые мужчины.
– Алло. Привет. Чего, Боб? Гулять? Отстань, Боб. Да не хочу! А?.. Ну, через полчаса. Да, занят. Думаю. А?.. Надо, значит. Пока.
Итак…
Кстати – о жизни нужно судить неоднозначно. Только где трезвые головы, могущие это сделать? Судить. Один философ, например, на склоне лет, поглядев на свою не очень-то и хреновую жизнь, вывел: лучше вообще не приходить. Прав, бесспорно, да только кто нас спрашивает… Рождают куколок для забавы, а потом, когда куколка подрастет, пускают мучиться. Конечно, остаться там, во тьме и покое, невостребованной, но запрограммированной клеткой – это самое то. А уж если увидеть мир, то защищенным от него надежной стеной презерватива.
Как-нибудь так…
– Алло! Слушай, Боб!.. Ладно, выхожу. Что? Возьму.
О-ох, надо идти гулять.
* * *
– Перевет! – улыбается Боб.
– Привет.
– Чего злой такой? Домино взял?
– Угу.
– Ништяк.
Не спеша пошли по тротуару. С тополей сыплется пух. Забивает дыхательные пути. Идем, молчим.
Навстречу тащится бабушка. Впереди себя катит коляску. В коляске коробка со стеклотарой. Вот так бы надо, чтоб во всех колясках…
– Ну и что скажешь?
– Ничего. – Боб пожимает плечами. – А что сказать?
– Соседку похоронили?
– Юльку? Вчера.
– Выяснили, из-за чего траванулась?
– Да черт ее знает, блин. – Бобу неприятно говорить о жмуриках. – Дура просто…
– Жить, наверное, не понравилось. А я про нее стих начал писать. Ты, скотина, отвлек.
Боб усмехается:
– Ты только про это и умеешь. Про алкашей да про трупы.
– Куда идем? – спрашиваю.
– Идем и идем. Какая разница?
– Пошли тогда к Лерке. Чего тут пух глотать…
– Позвонить надо сначала.
Телефон-автомат. Боб находит монету. Набирает номер.
– Алле! Перевет, Валерик! Как делишки? Ага, молодец! Знаешь, высыпай во двор. Ну, погуляем маленько. Мы рядом здесь. Ну, Ромка и я. Ага. Давай, Лерик, ждем!
– Надо было в гости проситься, – злюсь я. – Идиот!
– Да ладно. Лето все-таки.
Заходим во двор дома, где Лерка живет. Двор большой, светлый. Детишки резвятся, пенсионеры на скамейках скучают. Достаю домино.
– Счас ты петухом запоешь!
Стучим по столу.
– А знаешь, что у Юльки играло на похоронах?
– У?
– Цой. В записке написала, чтобы Цоя включили. Смешно достаточно было.
– Почему?
Боб берет из магазина доминошки одну из другой. Не отвечает.
– Я б не травился, – говорю. – Других методов завались. А травиться… Нет, несерьезно.
– Дурак ты. Ходи!
