Лена открывает глаза. Смотрит на меня, поблескивая зрачками, как кошка. Видимо, ждет продолжения. Рот приоткрыт, выделяются белые крупные зубы.
– Так мне, Лен, надоело всё, весь этот мир, – вместо поцелуев снова жалуюсь; жалуюсь, и проклинаю себя за это, и наслаждаюсь этим. – В тайгу хочу, в скит, к староверам. Ты у староверов была?.. Я тоже не был, но они рядом – два часа на автобусе… К ним туда… Все эти люди… О-ох… Пожалей меня, Лена, пожалуйста.
– Бедненький.
И уже она мнет мои губы своими. Это надолго. Валимся по горизонтали…
Она шепчет мне про любовь, сдирает свитер, рубашку, царапает спину. Я же молчу. Я не могу ей врать. Говорить про любовь? Но такая любовь – это сон. А сон – это жизнь ослабевших.
3
Изношенной тенью, горьковатой отрыжкой горьковатого дня вечер укутал замерзший город и замер.
Я возвратился в свой дом, то бишь – в квартиру семьи. Родители в ней, сестра вернулась от друга.
– Здравствуйте, – заглянув в зал, я объявился.
Папа, покоясь в кресле, почитывал что-то, мама копошилась на кухне. Сестра у себя в комнатенке, строчит на швейной машинке одежду.
– Привет, – ответствовал папа и снова внедрился в печатную память.
– Хлеба купил, – добавил я, обращаясь к маме, и скрылся.
Не зажигая свет, включил магнитофон, лег на тахту. Вместо музыки – только ласковый шелест. Шелест, ш-ш-шелест… Что я наделал?! Уничтожил все то, что помогало мне жить… Шелест, шелест вместо боя и криков.
Совсем всё темно. Совсем всё уже надоело.
Нащупал телефон, переместил к голове. При свете спички набрал комбинацию цифр. В зале, слышу, зудит другой аппарат – параллельный… Гудки, затем голос женский, привычно тревожный:
– Да! Слушаю!
– Здравствуйте. Можно Наталью?
– Наташа! – зовет Наталью Натальина мама.
Наталья подходит:
– Аллёу?
– Привет, это я, – как всегда в разговоре с ней, делаю голос несчастным.
– А, привет. Подожди, я к себе перемещусь.
После коротких приготовлений беседа начинается.
– Ну, что ты имеешь сказать?
– Я? – Я усмехаюсь. – Я думал, ты мне что-нибудь скажешь.
– Мне как-то нечего.
– О-ох-х…
– Не охай. Рассказывай о наболевшем.
Эти беседы с Натальей стали для меня словно чем-то совершенно необходимым. Как воздух, вода… Этот голос, слова, эта трубка, в которой она, – меня теплят. Я плачусь Наталье, не скрывая своих помутнений. Она слушает. Мне это приятно.
– Я вчера стер все свои записи на кассетах: Боба, Цоя, Кинчева, Майка, – принялся признаваться. – Весь день потратил. А сегодня жалею.
– Дурачок, – определила Наталья. – И зачем?
– Не знаю. Делать нечего было. Стер. Теперь кассеты тихонечко шелестят. Ладно, все равно, слова – это ложь. Любые слова… А ты чем занимаешься?
– Так… зарядку делала.
– Зачем?
– Ха!.. – Но Наталья задумалась. – Ну, хотя бы по привычке.
– М-да. Хорошая, в целом, привычка. А у меня привычка – мучить себя. Я мазохист.
– Ты садист. Ты мучаешь окружающих.
В мою комнату вторглась сестра:
– Дай «Шабаш».
Я заслонил трубку ладонью, ответил:
– Нету, стер.
– Что?
– Стер все кассеты. Нет ничего.
Сестра прошипела ряд неприятных мне слов.
– Уйди! – злюсь. – Я беседую.
– Идиот.
Сестра еще пошипела, взяла пару кассет. И ушла.
– Что там у тебя? – голос Натальи.
– А, так… Сестра ничего не понимает.
– Почему? Она вроде умная.
Мне пришлось объяснять:
– Дело в том, что меня понимают лишь сумасшедшие люди, а с таковыми я не общаюсь. Они от меня скрыты. Их уже заперли, заточили, а меня не заметили… Наталь, я уехать хочу! – не выдержав, вскрикнул. – Хочу вдаль. Поездами на запад. Тыдышь-тыдышь… Долго, спокойно… В Петербург мне надо, на берег Фонтанки. Встать, осмотреться… Там сейчас плюс один… Нет, – пришел в себя, – бред это всё – поезд, Фонтанка. Как там в институте?
– Ничего, – спокойный ответ, – сессия. А ты окончательно бросил?
– Кажется, да. Мозгов не хватает.
– Дурачок. И куда потом?
Я вздохнул:
– В гегемоны пойду. Трудиться буду в поте лица своего. Хлеб буду есть.
– Дурачок, – повторила Наталья жалеющим тоном.
Она учится на пятом курсе и тоже не понимает меня. Да и сам я не понимаю себя. В мозгу всё туманно.
– Я знаю, – ответствовал я. – Но дурачки тоже имеют право на выбор. Мне грустно. Хочу людей полюбить.
– Всех? – усмешка царапнула ухо.
– Да, всех. Все достойны любви.
– Нет, достойны из них единицы. Да и то не бескорыстной… Люди – они очень злые.
Наталья заговорила серьезно, а меня тянет по-детски с ней спорить. И спорю:
– Они добрые. Они добры в основе своей. В основе хорошие, светлые. Соскоблить только всю эту сажу… – Я стал бредить, для удобства закрыв глаза. – Люди – главное богатство планеты. Я люблю их. Хорошие, светлые…
– Да никого ты не любишь! – крикнула собеседница. – И всё, прекрати!
Бред растворился. Я открыл глаза и признался:
– Да, Наталь, я никого не люблю. Ты права. Пошли они!..
Мы помолчали.
– Слушай, – полушепот Натальи; такой полушепот, что у меня мурашки забегали по хребту. – Слушай, а зачем ты Марину Есениным мучил?
Я не ответил – я растерялся. Ожидал от этого полушепота чего-то другого. Не вопроса о ней…
– Это она тебе, – наконец нервно хрипнул, – она сама рассказала?
– Ну да. Подошла и так испуганно, что вот прижал к стене и стал прямо в лицо про нож, лезвиё… Нельзя так пугать девушек.
– Можно.
– Эт почему? – снова усмешка в ухо.
– Потому что люблю ее.
– Эх, дурачок, – жалеющий вздох. – Она любит другого. Так что… Ты лишний.
– Я знаю, – смело ответил, хотя ничего и не знал. – Знаю. И что? Я люблю, как блаженный Петрарка, как обреченный на смерть Валентин.
– При чем здесь Валентин? У тебя все перепуталось.
А я продолжал бухать в трубку:
– Да, такова судьба. Так суждено мне любить. Пусть это слабость, пусть обманчивый сон, но все равно. Любовь – это главное.
