Марина садится на свое место, из кухни приходит Тайка. Алла Георгиевна выключила магнитолу. Все внимательно наблюдают, как сантехник возится с дверью.
– Тут, кхе-хе, евроремонт нужен, – между делом рассуждает он, – и дверь новую. Знаете, такие есть, медленно так закрываются сами. Ее распахнул и пошел, а она сама за спиной – чи-ик – и закрылась. Хе-хе, вот тогда клиент к вам косяками попрет.
– Н-да уж, – безнадежно вздыхает Алла Георгиевна. – Тут бы хоть человек пятьдесят нормальных, чтобы обедали, а то три алкаша в день…
Сантехник хехекает.
Закончив работу, он собрал в дипломат инструменты, потер пухлые, никогда почему-то не пачкающиеся руки.
– Что, Ал, плесканешь? Обмыть надо пружинку. – И, зная, что она, конечно, нальет, уверенно подходит к стойке.
Алла Георгиевна, не меря, наполняет пузатую рюмку.
– И зажевать чего.
– Оливье будешь?
– Дава-ай оливье. И хлебца!
В предвкушении водки дядя Витя веселеет пуще прежнего. Перед тем как выпить – снова жалит шуточкой работниц «Забавы»:
– Чтоб, девочки, подольше вам потрепыхаться! Прикроют, куда, хе-хе?.. И женишков-то не видно достойных…
– Да заткнешься ты в конце-то концов! – Дверь в порядке, и теперь Алла Георгиевна может рассердиться всерьез. – Пластинку смени или вылетишь отсюда!
Шутник кривит губы в ехидной ухмылочке, затем опрокидывает содержимое рюмки в себя. Выдыхает мощно, всей грудью, закатывает глаза и, наклонившись к тарелке, торопливо поедает салат. Начальница в это время принимается протирать и без того белоснежный пластик стойки; Марина катает меж ладоней очередную сигарету, размышляет: закурить прямо сейчас или чуть позже…
– Кислятина, – морщится вяло сантехник. – Неделя ему, не меньше.
Тайка испуганно поправляет:
– Три дня! Холодильник что-то плохо морозить стал…
– Заметно. Что ж, холодильщика вызывайте, здесь я вам не помощник, к сожалению. Рубликов триста, хе-хе, придется вам выложить.
Марина кладет сигарету в ложбинку на бортике пепельницы, подтягивает рукав водолазки к локтю. На часах пятнадцать минут седьмого.
2
Отчетливо, до мурашек по коже, вспомнилась камера-одиночка тюрьмы в Петропавловской крепости. Серый, узкий пенал со слепым оконцем под потолком. Жесткая панцирная кровать, табурет, крошечный стол… Одиннадцать? Да, одиннадцать лет назад Игорь побывал в Петропавловке; тогда, в первые недели своего житья здесь, он обошел почти все музеи, изучил город, а потом остались лишь места, где бывал чуть не ежедневно, маршруты, которыми добирался от одной точки до другой. Общага и ПТУ, станция метро «Проспект Ветеранов», толкучка на площади Мира, Московский вокзал, овощная база на Крыленко… Со временем точки менялись, но их никогда не набиралось слишком много, и город больше не представлялся чем-то единым, как поначалу, а навсегда, наверное, разбился на необходимые для жизни, для жизненных дел островки. Музеи, внутренности дворцов, скамейки на набережной Невы стали нереальными, полузабытыми, словно картинки из давнишнего сна.
И тем удивительней это воспоминание о камере в Петропавловской тюрьме. Стало даже не по себе как-то, тревожно и жутковато, как в детстве одному в темной комнате… Игорь огляделся – да, его жилище напоминает тюремную камеру-одиночку. И окно внизу, со стороны улицы, забито фанерным листом – как однажды, видимо, высадили стекло, наскоро заделали тем, что попало под руку, так и осталось. Еще до Игоря появилась фанера, может, за год, а может, и за десять, за двадцать. Этому дому лет шестьдесят… И сплошь и рядом можно увидеть следы давным-давно остановившейся жизни, оторопевшего времени; какое-нибудь ведро в углу проходного двора – его поставили на полчасика, забыли, так оно и осталось стоять, укрытое от влаги карнизом крыши, никому не нужное. Оно может стоять так бесконечно… Или комната. Существуешь в ней и не замечаешь предметов, этой фанеры в окне, обесцветившихся от древности обоев, лампочки на длинном, обросшем пылью, шнуре. Вот когда лампочка перегорает, раз в полгода, удивляешься, бежишь в магазин и, вкручивая новую, мельком подумаешь: надо бы сюда плафон какой-нибудь, чтоб поуютней. Но через десять минут эта мысль забывается на полгода.
Почти все люди – Игорь сделал открытие для себя – пребывают словно бы в дреме. Ходят на работу, закупают продукты, едят, разговаривают, даже ругаются, а сами дремлют. Время от времени, довольно редко, возникают ситуации, когда приходится очнуться, пошевелить мозгами, решить проблему, мешающую спокойно дремать. Решил, успокоился – и вернулся в узкое, удобное руслице сонного однообразия множества механических дел.
Несколько раз Игорю выпадали полосы в жизни, когда необходимо было напрячь силы, крепко подумать. На что-то решиться и сделать шаг. Вспоминать о таких моментах приятного мало – всегда кажется, что ошибся, шагнул не туда… Одиннадцать лет назад, окончив десятилетку, Игорь и его одноклассник и друг Борька осуществили свою общую мечту – из маленького сибирского городишки уехали в Питер. Тогда с поступлением в строительные училища было проще некуда – всех брали.
Первые недели казались длинными, полными впечатлений, открытий, но вскоре все как бы потускнело, стало обычным, дни потекли одинаковые. Быстро кончились сто пятьдесят рублей, которые дали родители, приходилось торчать в общаге на окраине города, ожидая бесплатных завтраков, обедов и ужинов в пэтэушной столовой; потом скрутила и стала давить тоска, Игорь забросил занятия, полусонно бродил по чахлой пригородной рощице, ломая сухие ветки.
За полмесяца до Нового года его забрали в армию, тут он снова очнулся, забарахтался, пытаясь не сдохнуть от небывалых испытаний; затем же, привыкнув, притершись, задремал, равнодушно выполняя приказы, обедая тем, что дают, маршируя, «долбя» наряды, чистя свой «АК», пряжку, сапоги… Даже о доме, о гражданке, о девушках думалось не так пронзительно, как бы должно думаться в неволе; даже короткая, но реальная угроза прослужить дольше двух лет, во время путча, не слишком-то его испугала. Прижился в армии – ну и ладно…
Дембель Игоря пришелся на тяжелый и смутный период – в конце девяносто первого. Побродив по притихшему, словно бы наполовину вымершему Питеру, не зная, куда здесь приткнуться (в ПТУ больше таких как он, заведомых бездельников иногородних, не принимали), уехал на родину.
Городок показался ему меньше и убоже, чем два с половиной года назад. Друзья юности стали другими, дружбу возобновить не получилось. Делать Игорю было нечего. Он вяло попытался поступить в единственный в городе институт (педагогический), но завалил сочинение. В итоге устроился на завод ЖБИ – профессию формовщика получил во время трудовой школьной практики, – стал отливать бордюрины для тротуаров.
В декабре девяносто второго вернулся Борька (в армию он попал на год позже Игоря), поогляделся, не нашел дома никаких для себя перспектив и рванул обратно в Питер. Почти три года о нем не было известий, а потом он прилетел самолетом, богато одетый, с мобильным телефоном в кармане, накаченный силой и энергией, твердой уверенностью в себе. Встретился с Игорем (тот по-прежнему лил свои однотипные бордюрины) и предложил ехать с ним. «Я дело открыл, вроде успешно, – рассказывал. – Сам видишь, на пэтэушничка не особо похож. – Потряс за борты свой дорогой пиджак. – Поехали, Игорень, у меня будешь работать. Жильем обеспечу, деньги будут. Ну, как?» Игорь пожал плечами: «А что я умею?» – «Ну, будешь при складе. Коробки с обувью сортировать, проследить как фуру разгрузят, что другое. Зарплата тебе, как однокласснику, повышенная. Ха-ха, премиальные! Дав-вай, рви когти отсюда».
