Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербело от запаха перегара, от кислости, пыли… «А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь». И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут к сумку деньги…
«А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то – «давай решать». Разводиться, разбегаться… А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже – «хорошо, давай решать». И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..» Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор сохраняется комната, пластинки, подшивки «Ровесника», «Футбола – хоккея», «Вокруг света», много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом… С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух – какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот…
Что – если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в «Бенеттон», чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч… И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И… Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку… Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках… Интересно ведь. И – несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним с Владивостоком. Но ведь рядом где-то совсем под Москвой есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом, как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал – просто в другом районе живет… Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится, вроде Нэсси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы… Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще – на самолете никогда не летал. Смешно… Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро «1905 года» есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то.
– У-у… у-у-у, – заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода, и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь – вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже… Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.
– Тих-тих-тих, – зашептала, шурша одеждой, – тих-тих, Дашуничка. Тих-тих-тих… Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем…
Сергеев вытянул ноги и сел.
– Это ты, Никит? – спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: – Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..
Он промолчал. Раздались жадные, аппетитные чмоки – дочка нашла грудь.
– Принеси бутылочку, она в холодильнике, – сердито, но без издевки велела жена. – Только погрей. И соску обдай кипятком.
Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить… Вернулся, достал сигареты из куртки.
– Не кусайся, – шептала жена, – нельзя кусаться, Дашут…
На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый – отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз так же точно дышал во сне… Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.
Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.
Во рту горько и сухо. Пришлось выключить горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает… Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают… А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает – Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами… Раздражает, конечно, своей бодростью, но, с другой стороны… Он дочь в беде не оставит, если что… Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.
Глава седьмая
Сорокет
(Ноябрь 2007-го)
Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.
Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. «7:10». Да, в это время обычно начинал кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал – сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.
Полежал так, слушая хрипловатое посапывание жены, привычный, но все равно раздражающий, непонятно чем в эти утренние субботние часы рождаемый гул за окном; очищенная пустотой сна голова быстро забилась мыслями, проблемами, делами, которые предстоит разрешать сегодня и на будущей неделе. И вспомнилось о самом важном – неприятном, но и торжественном, один раз в жизни случающемся: ему исполнилось сорок лет. Внутренние часы, мерящие время не минутами и днями, а годами, в очередной раз щелкнули, но щелчок этот был особенный. Да, уже не тридцать пять, не тридцать девять, а – сорок. Четверка и нуль. И дальше – пятый десяток, северный склон жизни…
Тело сделалось сырым и холодным, будто попал под осенний ливень; Юрьев откинул одеяло, вскочил. Жена застонала, зашевелилась.
– Спи, спи… успокойся. – Юрьев снял со спинки стула штаны и рубаху, подобрал носки, сунул ноги в тапки. Пошел на кухню. «Больше некуда», – усмехнулся.
