Сидел на диване, ожидая, когда начнут собираться актеры, монтировщики, остальные, но подошел Петрачена, увел меня, загадочно мыча и кивая.
И вот мы в его кабинете. Кровать, телевизорик на стене, заваленный мусором стол, казенные краски, холсты, аляповатая бутафория, инвентарные знаки…
— Эт самое, — суетится хозяин и раб этого помещения, — садись, гм, садись вот сюда. Выпьем по капельке.
— Нет-нет, — отстраняюсь, — Вадим убьет! Если что — после спектакля.
— А я чуточку, — Серега плеснул в стакан «Минусы», проглотил, запил водой. — Решил вот, мля, бросать это самое…
— Что бросать?
— Это, ну, пить. Нет больше сил.
Он тоскливо вздохнул, выжидающе уставился на меня. Ждет, что отвечу. Я, конечно, решил поддержать:
— Правильно вообще-то. Бросай.
Петрачена выпил еще немножко и стал мечтать:
— Вот брошу, гм, порядок здесь наведу. Поставлю так вот перегородку, — взмахом руки он разрубил кабинет на две половины. — Здесь жить, эт самое, буду, свои картины писать, а здесь — остальное. Гм, пора уже завязать, двойным, мля, узлом завязать! — Серега посмотрел на бутылку, в глазах решимость и злость, приподнял ее, словно собираясь шваркнуть об стену. — Давай, Ромка, а? На посошок!
— Ну, — сдаюсь, — только дэцэл совсем. Грамм пятьдесят…
Бульканье водки смешивается с жалобами декоратора:
— О-ох, а я ведь, гм, я ведь столько уж не просыхаю. Мля, лет пять как в тумане каком-то. Как вот, гм, гм, от последней жены ушел, от Светланы, так и все… Ладно, ну, будем!
Чокнулись.
— Серега, чтоб у тебя получилось! — желаю приподнятым, ободряющим голосом.
— Спасибо. Получится. Я уж решился.
Второй раз чокнулись и после этого выпили.
— Закусить, эт самое, извиняй, ничего нету, — Петрачена поворошил целлофановые мешочки, тарелки, банки из-под консервов. — Водичка только вот… Ох, Ромик, Ромик, ты, м-м, не смотри на меня, ты еще молодой, эт самое, выбирайся. Ведь все же губит она, все сжигает! — Он снова приподнял и встряхнул почти пустую бутылку. — Сколько я их через себя пропустил. О-хо-хо-х…
Я курю, смотрю на декоратора. И верю, и не верю, что он действительно бросит пить. А каким станет, не вливая в себя ежесуточно парочку пузырей?.. Да будет, куда он денется. День не попьет, протрезвеет и полезет на стену.
И, словно укрепляя меня в сомнениях, Петраченко достает из шкафчика новую поллитровку.
— Вот она, — объявляет, — последняя! Сейчас раздавим и — все. Навсегда!
— Может, не надо?
— Ну, эт самое, ведь последняя. Давай, Ромик, добьем!..
Снова бульканье, и снова мечты Петрачены:
— Наверстаю, поверь, все наверстаю. Ведь и холст, гм, под рукой, материалы все, краски вон тубы стоят… Эх, я так развернусь!
Крепко чокнулись.
Я приложился к стакану, намерившись выпить залпом, не переводя дух. Уже настроился, и тут дверь открылась.
— Опять жрешь, скотина! — на меня катится бригадир, рожа перекошена от ярости. — Я по-хорошему предупреждал… — И, понимаю, сейчас припечатает.
Петрачена, спасибо ему, вмешался вовремя:
— Погоди, Вадик, гм, не сердись. У меня, эт самое, ну, праздник!
— Какой еще праздник?
— Бросаю, мля, бросаю пить навсегда. Навсегда, Вадик! Садись, это, пропустим по капельке. Ритуально, чтоб на посошок.
Вадим садится, недовольно посапывая, наблюдает, как в его чашку льется прозрачная пахучая жидкость. Взгляд его с каждой каплей все добрей и теплей.
— Что, забыл, что ли, что вторник сегодня?
Слегка покачиваясь, мы с бригадиром выходим из декораторского цеха.
— Да нет, — говорю, — как же, помню. А что?
— Что-что… Бухгалтершу посмотреть собирались… Или ты в отказ хочешь кинуться?
— Ничего я не хочу. Пойдем посмотрим.
Возле вахты торчит Андрюня, напряженный, подтянутый, словно бы за минуту до смертельного поединка, глаза уставлены на лестницу на второй этаж, где среди прочих бесполезных кабинетов находится и бухгалтерия.
Вадим пихнул его, грозным шепотом приказал:
— Расслабься!
Богатырь мгновенно обмяк, мускулы сдулись, он закачался на толстых ногах, взгляд зашнырял по стенам, истертому линолеуму пола, пыльным плафонам под потолком.
Вахтерша увлеченно ест из литровой баночки гречку со шкварками. На нас внимания не обращает.
— Где Лёха? — спрашивает меня бригадир. — Уже без пяти час.
— Не знаю, я не из общаги.
— Бля, договорились же!..
Мне становится не по себе. Ощущение, что, появись на горизонте главбухша, Вадим скомандует незамедлительно: «Вали ее, парни!» И мы совершим открытый, шумный, кровавый грабеж… Передергиваю плечами, пытаясь стряхнуть со спины холодные мурашки. Не помогает. Достаю сигарету. Медленно ее разминаю.
И вот сверху пыхтение, шуршанье болоньевого плаща и медленные, отмечающие каждую ступеньку, шаги. Вадим замер, окаменел, его взгляд стал как у Андрюни три минуты назад — бесстрашие и решимость, безумная готовность рвануться вперед. Но тут же он спохватился, принял вид просто стоящего у вахты, безобидного, скучающего человечка. А шаги все ближе, громче, отчетливей. Добыча идет на стрелков. Вот она… Вот она, наша толстая и престарелая главный бухгалтер. Семидесятислишнимлетняя старуха в огромных очках, с непременной сумкой под крокодилью кожу…
Сползает ниже, ниже, крепко держась за перила, ставя на очередную ступень сначала правую, потом туда же — левую ногу. И так шаг за шагом, точно сапер по минному полю. Медленно, но неуклонно, в пятитысячный, наверное, раз.
Поравнявшись, подозрительно оглядела нас через стекла громоздких очков, узнала, поползла дальше. Остановилась у вахты, бросила, как всегда, своим скрипучим от древности, но сильным голосом:
— Я — в банк.
Вахтерша оторвалась от баночки, слизнула с губы прилипшую гречневую крупинку, подняла на главбухшу глаза. Их полутрупьи взгляды встретились, пыхнула искорка давно отлаженного контакта.
— Да, да, хорошо, — кивает вахтерша и сует ложку в баночку, а главбухша продолжает путь.
За дверь, на улицу, привычным маршрутом в свой ежевторничный банк.
Лёха на работе так и не появился. Я нашел его в комнате, естественно, на кровати.
Лежит по обыкновению на спине, глядит в потолок, но вот рожа у него необычная — вокруг левого глаза здоровенный сине-коричневый, водянистый фингал; смотреть страшновато, но и смешно.
— Кто так угостил? — интересуюсь, снимая ботинки.
