…Шолин мается у окна, я сижу в кресле, с удовольствием курю стрельнутую на улице фильтровую сигарету. Анархист полулежит на диване. Он в своем старом среднеазиатском халате, на плечах парадные погоны полковника, красный десантский берет со значком «ИРА» сдвинут на затылок. Увлеченно читает вслух из толстой тетради:
— «И вот последние бойцы Ирландской республиканской армии оказались в западне. Укрепившись в руинах белфастского порта, они героически отражали атаку за атакой озверевших британских карателей. Со стороны залива по бойцам вели ураганный огонь военно-морские силы. Ракетно-бомбовые удары выкашивали бойцов, но оставшиеся в живых не желали пощады. „Свобода или смерть!“ — шептали их растрескавшиеся губы. На самом верху огромного портового крана развевался зелено-бело-оранжевый стяг — символ свободной Ирландии».
— Нет, всё, она не придет, — объявляет Шолин и поворачивается к окну спиной.
— А? — Выдернутый из чтения этой репликой, Анархист вопросительно и ошалело глядит на Олега, потом понимает и машет рукой: — Брось, Шолинберг, куда она денется!
— Нет, нет, я ее потерял.
Вздохнув фальшиво-сочувствующе, Анархист обратился ко мне. Сообщает раз уже, наверное, пятый за тот час, что я здесь сижу:
— Вот роман написал. Девять суток беспрерывной работы. «Свободу!» рабочее название. Как окунулся на первой странице, так вот сегодня утром вынырнул только, когда точку поставил. Перечитываю теперь.
И я в пятый раз отвечаю:
— Молодец, молодец, Серега. — Других слов на язык не приходит.
— Та-ак… — Он доволен моей скупой похвалой, он снова уткнулся в тетрадь, ищет, где прервал чтение. — Так… ага… «В небе кружили хищные стаи королевских вертолетов…»
— Серега, — больным голосом зовет Шолин, — давай попозже. Сил нет никаких…
Анархист покорно захлопнул тетрадь. Уронил голову на подушку. Олег бродит по комнате. Часто останавливается у окна, глядит во двор и, не увидев желаемого, отворачивается. Продолжает бродить.
Обстановка квартиры та же, что и при его маме. Беспорядок, конечно, не слабый, воздух прокуренный, но по существу — никаких перемен. Вещи, мебель напоминают об уютной семейной жизни, ведь неживые предметы намного долговечней людей.
Сервант с праздничным сервизом на двенадцать персон, хрустальными рюмками и фужерами. Старинная, украшенная рисунками звезд и хлебных колосьев швейная машинка стоит на белой еще, почти свежей кружевной скатерочке. Вдоль стен — два стеллажа с тем набором книг, что имелись в советское время в каждой интеллигентной семье: коричневый двадцатипятитомник Горького, зеленый Чехов, такой же зеленый Диккенс, светло-синий Блок, сиреневый трехтомник Бунина, разрозненные тома библиотеки всемирной литературы, бумажные корешки серии «Классики и современники»… В углу на тонких ножках огромный фанерно-стеклянный ящик — телевизор «Рубин».
— Вот, Сэн, такое дело, — говорит мне Шолин, — теперь я в ранге круглого сироты. Никого у меня… совсем никого не осталось.
Еще месяца два-три назад он был упитанным, светловолосым, чистеньким юношей. С ним я познакомился в одну из первых же своих поездок сюда, в Абакан. В тот раз я решил посмотреть рок-фестиваль, а получилось, что и сам поучаствовал, попросив подыграть попавшихся на глаза ребят-музыкантов. Шолин оказался барабанщиком, подстучал в тему. После выступления мы распили с ним бутылку портвейна, он предложил мне переночевать у него дома. Он, помню, тогда учился на первом курсе физмата в местном пединституте, даже по пьяни разговаривал очень культурно, употребляя массу умных словечек, постоянно сбиваясь с «ты» на «вы»… За несколько лет он потерял всех родных. Сначала умер дед, диктор местного радио, потом отец, а теперь вот и мать. Она работала в НИИ, изучала историю древних хакасов и, уже даже очень больная, что-то писала. Я ее видел несколько раз, ночуя у Шолина, и она с каждым разом становилась все больше похожей на мертвую. Олег за ней ухаживал два с половиной года, в институте академы брал, а она вот все равно умерла от рака желудка…
Олегу осталась трехкомнатная квартира, ее получили, как я слышал, не так уж давно, и вот — бах, бах — и из четырех человек он теперь в ней один. В двадцать лет.
Все эти трагедии сильно его изменили. Он вдруг стал худощавым и точно выше ростом, волосы как-то очень быстро и беспорядочно отросли, свалялись, лежат на голове грязно-желтым париком. На лице застыла гримаса мученика, вокруг рта, на лбу появились бороздки морщин. Он двигается как-то рывками — дернется, сделает несколько быстрых движений, а потом обмирает, словно бы проваливается в забытье, затем снова рывок, полминуты активной жизни и снова ступор. На него как-то неловко, стыдновато смотреть, как на инвалида или калеку…
— М-м, — соболезнующе мычу в ответ, а Анархист, спасибо ему, скорей начинает успокаивать:
— Не надо, Шолинберг, не думай. Не вернешь ведь. Тебе надо активным делом заняться. Напиши тоже что-нибудь…
Олег, горько хмыкнув, присел к столу, стал скручивать цигарку.
— Вот, — заметил, — мама табак купила, чтоб на даче тлю травить, а я теперь его курю.
Повозившись на диване, Анархист снова взял в руки тетрадь, полистал. Обратился ко мне:
— Посоветуй, где можно мою «Свободу!» опубликовать. Ведь нужная книга. Нужно ее донести до народа.
— Ох, господи, — морщится Шолин, — какой дурачок…
— Ладно, Олег, я ведь не с тобой разговариваю, в самом деле.
Кажется, Олег и Серега начинают ненавидеть друг друга. Мне это куда как знакомо — я-то намучился выше крыши за полтора года со своим дорогим соседушкой… Если хочешь найти врага — поживи с человеком бок о бок продолжительный срок. Убить будешь готов.
Затыкав окурок в переполненной пепельнице, Шолин дернулся:
— Все, не могу больше терпеть. Пойду! Ее нужно найти!
— Да, блин, куда ты пойдешь-то?! Ты хоть знаешь адрес этой Женечки? — взрывается Анархист. — Нашел тоже объект страсти. Было б что.
Шолин не слышит, он в прихожей, он обувается, нервно шуршит курткой.
Хлопнула дверь. Ушел.
— Что за Женечка? — интересуюсь.
— А, привел позавчера какую-то, — говорит Анархист. — Сутки торчал с ней в той дальней комнате, меня не пускал… Потом она ушла, обещала сегодня утром вернуться. И он вот с семи утра прыгает, ноет. Знаешь ведь его, ему лишь бы страдать… Давай лучше о деле.
— О каком деле?
Серега сменил лежачее положение на сидячее, покрутил в руках тетрадь, глянул в нее, будто выискивая нужное первое слово, и только уж после этого стал говорить:
— Сразу, Сэн, предупреждаю, что я очень серьезно. Я и раньше об этом много болтал, но тогда действительно болтовня была в основном. А сейчас — серьезно. В общем, хочу тебе предложить: давай сорвемся в Ирландию!..
Да, у Анархиста это навязчивая идея. Его постоянно зарубают всякие грандиозные планы, но неизменно есть главный — добраться до Ольстера и вступить в Ирландскую республиканскую армию. Как-то в детстве он увидел по телику изуродованного пластиковой пулей ребенка, потом — голодающих в тюрьме ирландцев и вот никак с тех пор не может успокоиться. Купил десяток значков с именем «ИРА», нацеплял их по всей одежде, изучает книги про оружие и, не имея возможности рвануть на далекий остров, пока что, правда, на словах, готовит теракты против Церкви Прославления, главы Хакасии Лебедя-младшего, толкинистов, элдэпээровцев… Но все равно то и дело начинает агитировать насчет поездки в Ирландию.
