В девять часов ровно он позвонил в дверь. Долго не открывали, потом за дверью послышалась возня.
— Кто там? Кто? Кто? — какой-то капризный женский голос что-то выговаривал невидимому собеседнику.
Наконец дверь приоткрыли, но цепочку не сняли. Сивцев и Емельяненко переминались с ноги на ногу — торопились поскорей начать и поскорей кончить. Бестолковые ребята. Попов показал в просвет свою книжечку. Опять повозились и открыли наконец.
Притопал понятой, свой парень из ЖЭКа.
— Муратов Борис Иванович здесь проживает?
Тут же появился Муратов. Крупный, лет сорока, с бородой, в синем халате, вроде бархатном.
«Таких халатов у нас не бывает, — подумал Попов с неприязнью. — Заграничный. И где только берут?»
— Ваш паспорт, пожалуйста, — вполне вежливо попросил Попов.
Муратов ушел в смежную комнату, а оттуда как раз вышла жена, конечно, красавица, и тоже в синем халате! Это ж надо, чтоб два одинаковых!
— Ознакомьтесь, пожалуйста, — Попов протянул Муратову ордер на обыск. В руки не давал, так, немного издали.
— Разрешите! — протянул руку Муратов.
Но Попов отвел бумажку:
— А чего здесь разглядывать — ордер на обыск, я вам и так скажу. Из моих рук, пожалуйста.
— Вижу, что ордер. Только печати нет.
— Вот черт какой, — рассердился Попов. — Это большого значения не имеет. Ордер есть ордер, а печать поставим, не беспокойтесь.
— Сначала поставьте, а потом и приходите, — нагло ответил Борис Иванович.
— Я б на вашем месте… повежливее. Вам с нами ссориться невыгодно. Давайте-ка не мешайте работе… — И он двинулся внутрь квартиры, Сивцев за ним. Емельяненко стоял в крошечной прихожей — входная дверь и большая комната под присмотром.
— Минуточку, — сказал Борис Иванович, вышел в маленькую комнату.
Наизусть известное расположение, распашонка: проходная, запроходная, в стене чулан, там все и сложено. Капитан Попов таких квартир много видел.
Он загородил дверь. Муратов покраснел, отстранил капитана и стал шарить в верхнем ящике письменного стола. Попов разозлился. В этой мелочной борьбе прав был Муратов. Ордер, строго говоря, был недействительный.
Но допустить поражения капитан не мог и прикрикнул:
— Не трогать ящики! Теперь мы будем их смотреть.
Но Муратов, видно, сразу нашел, что искал. Расправил плотную бумагу, желтоватую, с красной казенной шапкой и профилем «самого великого».
«Почетная грамота».
Художник сунул бумагу прямо под самый нос капитану, на такое расстояние, с которого вообще ничего не видно.
Опять у Попова заломило в затылке.
— Что вы себе позволяете?
Жена в синем халате, глаза синющие, сама бледная, смотрела на мужа умоляюще, а теща Мария Николаевна как ни в чем не бывало разливала чай по чашкам.
Борис Иванович отодвинул лист на разумное расстояние: капитану видно, но лист не цапнет.
— Из моих рук, пожалуйста, из моих рук.
Капитан прочитал. Капитан внял. Капитан ушел и увел за собой свою команду. Ни слова не говоря.
Муратов отшвырнул в угол спасительную грамоту.
Округлыми движениями Мария Николаевна поставила перед Борисом Ивановичем чайную чашку и тарелочку с бутербродом.
Борис Иванович любил тещу, проглядывала в ней Наташа, разве что теща порешительнее характером. А в жене Наташе он видел тещины черты — начинающуюся мягкую полноту, будущие складки у рта и мягкие брыльца. Хорошая, здоровая порода. Немного кустодиевской чрезмерности, но зато как привлекательны.
Наташа подняла отброшенную грамоту:
— Да что это, Боря?
Борис сделал изящное круговое движение пальцем, закончив его вертикальным взлетом к потолку — прослушивают.
— Я, Наташенька, эту грамоту получил за то, что в модельном комбинате мне доверили изготовление объекта под названием «СЛ», и даже два экземпляра этого замечательного объекта, который представлял собой, детка, саркофаг вождя и учителя всех времен и народов Владимира Ильича Ленина. И на подпись обрати внимание. Высшая власть объявляет мне благодарность.
После этого громкого заявления он вознес к потолку два больших кукиша. Большой палец у Бориса Ивановича был крупный и сильно выдавался вперед между согнутыми указательным и средним.
Мария Николаевна улыбалась. Наташа положила белые руки на еще более белую шею.
— Что теперь будет? — тихо спросила.
Борис взял лист тощей серой бумаги, которые во множестве валялись по комнате, и написал карандашом:
«Он исчез в неизвестном направлении».
И на том же листе нарисовал условно, как всегда себя рисовал — большая голова, утопленная в плечах, короткая, растущая вширь борода и лоб с двумя залысинами.
— Прошу вас, налейте еще чашечку чаю, Мария Николаевна! — и звякнул чашкой.
Наташа окаменело сидела на стуле. Мария Николаевна пошла снова ставить чайник.
Борис обнял жену.
— Я так и знала. Как это все ужасно.
Потом взяла карандаш и сбоку на листе написала:
«Тебя арестуют».
«Я уйду из дома через полчаса», — написал. И нарисовал себя, кувырком летящего с лестницы.
Лист кончился, он разорвал его и поджег. Подождал, пока листочки догорели почти до кончиков пальцев, и сбросил в пепельницу.
Взял новый лист и нарисовал себя, бегущего по улице. Наверху страницы написал «Вокзал», показал Наташе и вошедшей Марии Николаевне. Теща поняла скорее, чем жена, кивнула.
— Прямо сейчас, — сказал Борис.
— Один? — сказала Наташа.
— Угу, — кивнул Муратов.
Потом Муратов полез именно в тот самый чулан, который намеревался внимательно исследовать капитан Попов, и вытащил оттуда папку, в которой хранилось то самое, за чем приходил капитан.
Вытащил стопку изрисованных листков и пошел на кухню.
Мария Николаевна следовала за ним молча, но сочувственно.
Муратов вытащил из плиты железный лист, положил на него несколько листов бумаги и поднес спичку. Мария Николаевна проворно выхватила спички.
— Сколько раз я просила вас, Борис Иванович, в мое хозяйство не вмешиваться…
Он сидел на корточках на полу, занимая почти все свободное место на кухне, и смотрел на нее снизу вверх. Мария Николаевна отодвинула его, потом слегка потеснила в коридор и оттянула из-под порога край износившегося линолеума. Борис Иванович только восхищенно развел руками. Они согласованно и четко, как будто всю жизнь только этим и занимались, подпихнули рисунки под линолеум и снова подвели его изношенный край под порог. И все стало по-прежнему, как ничего и не бывало. Борис Иванович от души поцеловал Марию Николаевну в щеку: жечь-то было жалко.
