— Он говорил тебе что-нибудь о своих намерениях?
— Нет. Ни о чем таком разговора не было.
— Где вы расстались, когда приехали к пещере?
— Мы вместе вошли в зал Авраама. Канун Пурима, там было человек десять. Я не видел, как он выходил.
— Что произошло потом?
— Минут через десять я услышал автоматную очередь, потом еще. Я сразу понял, что это из зала Ицхака стрельба. Я туда побежал, но в проходе была охрана.
— Ты побежал вместе с сыном?
— Да. Нас не пропустили.
— Что ты сделал после этого?
— Мы с сыном вышли из зала и пошли к стоянке, но там все было оцеплено. Мы стояли за оцеплением и ждали, когда его снимут, чтобы уехать.
— Что происходило на площади? Что вы видели?
— Выносили убитых. Их было очень много. Много раненых, их относили в машины «скорой помощи».
— Видел ли ты там каких-нибудь знакомых в толпе?
— Какие знакомые? Там были одни арабы и наши солдаты. У арабов сегодня Рамадан, и много народу пришло в зал Ицхака. Знакомых моих там не было.
— Хорошо. Пойдешь сейчас с офицером на опознание.
— Какое опознание?
— Опознание тела Баруха Гольдштейна.
25 февраля 1994 г., Хеврон.
Из протокола допроса Биньомина Шимеса
— Ты ехал в машине своего отца в Махпелу вместе с Барухом Гольдштейном?
— Да.
— Ты хорошо его знал?
— Конечно! Он врач, часто приходил к нам. Иногда лечить, иногда в гости. Родители дружили.
— В котором часу вы выехали из дому?
— Около пяти утра.
— А точнее не помнишь?
— Нет. Я вообще даже не очень проснулся. Отец сказал — поехали, и я быстро умылся.
— Кто, кроме тебя, был в машине?
— Мой отец и Барух.
— Тебя не удивило, что Барух в военной форме и с автоматом?
— Я внимания не обратил.
— О чем вы разговаривали по дороге?
— Да я не прислушивался. Вроде что отец его подберет на обратном пути.
— А точнее не припомнишь? Где именно? Когда?
— Вроде Барух должен был куда-то зайти по делу, а потом собирался вернуться в зал Авраама. Вроде того.
— Это он говорил в машине?
— Вроде да.
— Значит, вы доехали вместе до пещеры и вместе вошли внутрь?
— Да.
— Барух еще что-нибудь говорил о своих намерениях?
— Нет. Они о чем-то с отцом разговаривали, да я не прислушивался. Ни о каких намерениях.
— Где вы расстались, когда приехали к пещере?
— Мы вместе вошли в зал Авраама. Я не видел, как он выходил.
— Что произошло потом?
— Через некоторое время я услышал автоматную очередь, потом еще. Я сразу понял, что это из зала Ицхака. Мы с отцом туда побежали, но все было уже перекрыто. Тогда мы вышли на улицу и пошли к стоянке. Нас никуда не пустили. Наехало видимо-невидимо солдат, и арабов набежало человек тысяча. Откуда мы стояли, было видно, как выносили убитых. Кровища… И раненых очень много.
— Видел ли ты каких-нибудь знакомых в толпе?
— Нет.
— Знаешь ли ты, что Барух Гольдштейн вошел в зал Ицхака и расстрелял там множество людей?
— Знаю.
— Знаешь ли ты, что он был убит на месте, в зале Ицхака?
— Знаю.
— Теперь тебе придется пойти на опознание тела Баруха Гольдштейна.
3
Март, 1994 г., Кфар Шауль.
Психиатрическая больница.
Из разговора Деборы Шимес с доктором Фрейдиным
— Мы с ним говорили, Дебора. Он плохо идет на контакт. А без контакта нам будет трудно вывести его из этого состояния. Мне бы хотелось, чтобы ты рассказала нам о его поведении после всего случившегося.
— Меня уже вызывали на допрос.
— Меня не интересуют ваши политические взгляды и мера участия твоего мужа в происшедшем. Что ты так смотришь на меня? Я лечу болезни, а не политические взгляды. С какого момента тебе показалось поведение Биньомина неадекватным?
— А я не знаю, что считать адекватным, а что неадекватным. Когда подростка вызывают для опознания изувеченного трупа человека, которого он видел чуть ли не каждый день, это вообще можно считать адекватным? Какое право имели его туда вести? Ему тогда не было шестнадцати.
— Я бы тоже возражал, если бы у меня спросили. Но не спросили. Так что теперь надо приводить парня в порядок. Он очень тяжело, как я понимаю, перенес это опознание?
— Да. Он был сам не свой. Поднялся к себе в комнату и никого не хотел видеть. Даже младшую сестренку.
— Долго это продолжалось? Нежелание общаться с кем бы то ни было?
— Долго? До сих пор и продолжается! Он не хочет разговаривать ни со мной, ни с отцом. Он не спускался к обеду. Даже в субботу. Я носила ему в комнату еду и питье и ни разу не видела, чтобы он ел. Когда он похудел так, что все лицо обтянулось, я поняла, что он выбрасывает еду в уборную.
— Отец пытался с ним разговаривать?
— Сначала пытался, как-то на него наорал, а потом прекратил всякие попытки общения. Однажды предложил пойти на могилу к Баруху — его похоронили в Кирьят Арба, в парке Кахане, но Биньомин наотрез отказался.
— А как он с тобой?
— Он мне тоже не отвечал. Отворачивался к стене. Почти все время лежал лицом к стене.
— Почему вы не вызвали к нему врача?
— Мы просто не успели. Отец считал, что он слишком впечатлителен, что должно пройти само собой. У нас семеро детей, и у каждого ребенка свои проблемы. Как раз в это время болели двое младших, а потом обнаружили гастрит у старшей дочки. Я постоянно возила по больницам то одного, то другого.
— В школу Биньомин все это время не ходил?
— Нет. Он отказывался, и мы не настаивали. Считали, что лучше он пропустит год, чем оказывать такое насилие.
— Он высказывал какие-нибудь суицидальные намерения?
— Какие намерения? Он вообще с нами не разговаривал.
— А с кем-нибудь разговаривал? С братьями, с друзьями?
— Он не хотел выходить из комнаты, когда заходили его приятели.
— Что было в тот день, когда он пытался вскрыть вены?
— Я уехала в семь утра из дому, отвезла младших в сад, других в школу, а сама поехала за продуктами. Когда приехала, с потолка лила вода. У нас на втором этаже душевая кабина, и он весь бойлер выпустил. Я бросилась наверх, он сидел, скорчившись, в душевой кабине, вены вскрыты, но крови было немного. Он был почти без сознания. Скорее в шоке, чем в обмороке. Я его подняла. Он совсем не сопротивлялся. Сразу вызвала «скорую». Вот и все. Но теперь я бы хотела поскорее забрать его домой.
