Вот на этих словах монахини и вошли в церковь. И в этом отрывке увидели они знак Божий.
Монахини вернулись, рассказали об этом остальным. А надо сказать, что из четырех монахинь две были против того, чтобы я оставался у них. Но этот знак они приняли.
Я укрывался на чердаке. Дом этот прежде принадлежал расстрелянному еврею, и на чердак были снесены еврейские книги. Туда же монахини сложили и монастырские книги.
Первое, что я взял в руки, был католический журнал, в котором я прочитал о явлениях Девы Марии в Лурде. Я читал до этого Библию, читал о чудесах, но мне казалось, что это не имеет отношения к моей жизни. Чудеса в Лурде, произошедшие всего несколько десятилетий тому назад, описанные моим современником, поразили меня этим ощущением близости. Особенно после тех невероятных событий, которые я сам пережил: разве мое спасение в Вильно и мое спасение в поле, когда преследователи прошли в нескольких шагах и не заметили меня, не были такими же чудесами?
Я попросил дать мне Новый Завет, который никогда раньше не держал в руках. В польской школе, где я учился, я был освобожден от изучения Закона Божия. Впервые я прочитал Новый Завет и получил ответ на самый в то время мучительный для меня вопрос: где был Бог в то время, когда расстреливали пятьсот человек из Эмского гетто? Где Бог во всех этих событиях, которые переживает мой народ? Как быть с Божьей справедливостью?
И тогда мне открылось, что Бог был вместе со страдающими. Бог может быть только со страдающими и никогда — с убийцами. Его убивали вместе с нами. Страдающий вместе с евреями Бог был мой Бог.
Я понял, что Иисус действительно был Мессия и что Его смерть и Воскресение и есть ответ на мои вопросы.
Евангельские события происходили в моей древней стране, с евреем Иисусом, и проблемы Евангелия оказались для меня столь близкими именно потому, что это были еврейские проблемы, связанные со страной, по которой я так тосковал. Здесь все совпало: Воскресение Христа со свидетельством Павла, и открытие, что крест Христа не наказание Божье, а путь к Спасению и Воскресению. И это соединилось с крестом, который несет мой народ, и со всем тем, что я увидел и пережил.
Такое понимание страдания есть и в иудейской религии. Есть раввины, которые тоже так думают. Но тогда я этого не знал.
Я примирился с Богом через Христа и пришел к мысли, что должен принять крещение.
Это было для меня необычайно трудное решение — для евреев это означает путь «вниз по лестнице, ведущей прочь». Тот, кто принимает крещение, больше не принадлежит к сообществу еврейского народа. Но я хотел немедленно принять крещение.
Настоятельница считала, что надо сначала подготовиться, узнать о христианстве больше. Я возражал:
— Сестра, мы на войне. Никто не знает, будем ли мы живы завтра. Я верю, что Иисус — Сын Божий и Мессия. Я прошу вас крестить меня.
Настоятельница была в смущении и пошла в сарай помолиться, чтобы принять правильное решение. В полдень она снова пришла ко мне и сказала, что когда молилась, то вдруг почувствовала, что я стану католическим священником…
Вот уж что мне и в голову не приходило! Об этих словах я забыл на несколько лет и вспомнил гораздо позже.
В тот же вечер я принял крещение. Одна из сестер крестила меня.
Потом я покинул их дом, потому что не хотел после крещения оставаться у сестер, чтобы не выглядело так, будто я крестился из-за убежища, которое они мне предоставили.
Несколько дней я бродил по окрестностям. Люди, которые мне встречались по пути, могли меня узнать. И повсюду висевшие листовки с назначенной за мою поимку наградой. В леса я уйти не мог — партизаны не стали бы со мной долго разбираться: я был немецкий полицейский.
Выхода не было. Через четыре дня я вернулся к сестрам. Они приняли меня, и я пробыл у них пятнадцать месяцев. Окна их дома выходили на помещение жандармерии.
32
1972 г.
Из дневника Хильды
Поставили машину и полезли вверх по тропинке. У Даниэля мешок небольшой, килограмм десять. В нем мука. Навстречу попался араб с ослом, груженным двумя тюками. Поздоровались. Поднялись выше — арабская деревня. Это большая редкость — сирийская деревня, которая осталась после войны. То ли до них слух не дошел, то ли они просто не поняли, о чем речь идет. Чудесная долина между мрачных гор, все зелено, и даже живой ручей течет. Странно, что не пересох. Смоковницы и маслины. Бедность, и не особо грязно — они здесь такие бедные, что даже рваных автомобильных покрышек у них нет. Даниэль уверенно поднимается по склону выше деревни, на отшибе не то дом, не то конура. Дворик, заваленный камнями. Какая-то странная круглая печка, похожая на африканскую.
Даниэль крикнул:
— Рафаил!
И вылез такой дряхлый кузнечик с большой костлявой головой, в арабской галабийе, в выгоревшей до бесцветности среднеазиатской тюбетейке. Они поцеловались. Даниэль сказал: вот моя помощница. Тот кивнул и больше не взглянул на меня ни разу. Даниэль отдал ему мешок. Тот взял, буркнув скорее «хорошо», чем «спасибо».
— Чая, кофе у меня нет, — сказал он, как будто извиняясь.
— Да я и не ждал от тебя кофе, — хмыкнул Даниэль.
Не прошло и десяти минут, налетела стая разновозрастных арабских детей. Они сели на корточках между камнями и смотрели во все глаза.
— Сейчас уходите. Я сегодня занят, гости пришли. Завтра утром, — сказал кузнечик, и дети ушли. Но недалеко. Они стояли поодаль и слушали непонятную им речь.
— Здесь только одна девочка говорит на иврите, она жила в Хайфе и научилась. Очень гордится. А другие говорят по-арабски, но писать не могут. Я их учу. Школы в деревне нет, а ходить далеко, тринадцать километров.
Мы выпили воды из кувшина.
— Надоедают? — спросил Даниэль, указав на детей.
— Я их иногда прогоняю, а иногда сам ухожу. У меня есть в горах пещера для укрытия. Не пещеру, половину пещеры снимаю. Во второй летучие мыши живут. — Он засмеялся, как будто удачно пошутил.
Меня передернуло. Я и обыкновенных мышей боюсь, а про летучих даже слышать не могу.
Мы провели у него во дворе меньше часа и ушли.
На обратном пути Даниэль рассказал, что Рафаил родился в Иерусалиме, в старинном квартале бухарских евреев, который и сейчас существует. Был пятнадцатым сыном в семье и сбежал к иезуитам. Воспитывался в католическом училище, стал монахом и живет с недавнего времени на Голанах, а прежде жил с бедуинами лет пятнадцать.
— Миссионерствует? — спросила я. Но Даниэль засмеялся.
— Пробовал в молодости. Теперь говорит, что он просто с ними живет. Считает, что он никого ничему научить не может.
— Он такой смиренный? — не удержалась я, хотя всегда себя ругаю, что слишком много вопросов задаю.
