Незадолго до смерти она постриглась, и у нее седые волосы, и густая челка вместо того учительского пучка, с которым она ходила всю жизнь. Нелепо звучит, но ей это очень идет.
Для совершения поминальной службы ей была оказана большая честь — гроб с телом отвезли в англиканскую миссию в Иерусалиме, и тут я оказалась в месте, о существовании которого я и не догадывалась.
До начала службы в очень аскетическое помещение миссии вошел еврей в кипе и в талесе, самого натурального вида еврей, и над закрытым гробом прочитал еврейские поминальные молитвы.
Я сидела на скамье, рядом со мной Агнесса. Я сначала хотела спросить, а потом передумала — пусть все идет как идет.
Потом пришел пастор и совершил заупокойную службу.
Мы вышли в сад, и я увидела, как он прекрасен — цвели лимонные деревья, как на Сицилии в эту пору. Несколько фруктовых деревьев стояли голыми, на одном висели гранаты — и ни одного листика. Но весь сад был зеленым — кусты, похожие на можжевеловые, и кипарисы, и пальмы. Солнце было ярким и холодным, и все очень тихо и ослепительно.
— Сейчас поедем на кладбище, — сказала Агнесса и повела меня к ограде. За оградой я увидела одинокую, очень выразительную скалу из выветренного слоистого камня.
— Мы думаем, что это и есть Голгофа. Череп. Правда, похоже? — Агнесса улыбнулась, показав длинные английские зубы. Я не поняла. Тогда она объяснила:
— Это альтернативная Голгофа. Видишь ли, в конце прошлого века отрыли здесь цистерну для воды и обнаружили остатки древнего сада. Этот сад молодой, не так давно посажен. Обнаружив цистерну, вдруг увидели и Голгофу, хотя она никогда и не пряталась. Всегда стояла эта скала, и никто не обращал на нее внимания. А потом нашли и могилу в пещере. Очень похоже, что это и есть могила, приготовленная Иосифом Аримафейским для себя и своих родственников.
Тут и я увидела, что скала — вылитый человеческий череп с пустыми глазницами-пещерами и провалившимся носом.
Она повела меня по боковой дорожке к небольшому отверстию в скале — дверь. Выше было пробито небольшое окно. У самого входа лежал вырубленный длинный камень с желобом, похожий на рельсу. Чуть поодаль стоял круглый камень.
— Этот камень из другого места, он несколько меньшего размера, чем тот, который закрывал вход в пещеру. А тот исчез за две тысячи лет. Если круглый камень, запирающий вход, стоит на этой каменной рельсе, его легко сдвинуть. Он просто катится. Но женщинам все равно трудно. Они позвали садовника на помощь. Ты зайди, посмотри.
Я пошла как во сне. Я ведь была у Гроба Господня, и даже не один раз. Входила в суматоху огромного сооружения, где храм лепится к храму, и все расчленено, и хаотично, и толпа черных старух, и туристы, и служащие… И часовенка над местом погребения. Очередь в пещеру. Туристы щелкают фотоаппаратами. Экскурсоводы щебечут на всех языках. И ничего это моей душе не говорит.
А здесь не было никого, и меня вдруг охватило сильнейшее чувство, что войду и увижу там оставленные пелены. Пещера разделена на две крипты, в дальней стояло каменное ложе. По рукам побежали мурашки, пробил всегдашний озноб.
Агнесса стояла снаружи — она улыбалась:
— Правда, очень похоже?
Было правда очень-очень похоже.
Под большой смоковницей на лавочке сидели две женщины в длинных юбках и с большими руками, сложенными на коленях. Потом одна достала из кошелки питу и, разломив, протянула половину соседке. Та перекрестила рот и откусила.
Четверо мужчин пронесли гроб моей матери к автобусу, и мы поехали на англиканское кладбище. Цветов не было. Я не успела купить, а прочие провожавшие, братья-англикане, положили в изголовье могилы белесые камешки, как это принято у евреев.
После похорон подошел пастор, похожий на Агнессу длинными зубами и белесыми глазами (брат и сестра — подумала я, но потом выяснилось, что они муж и жена). Он пожал мне руку и протянул две бумажки. На одной были написаны слова молитвы и нотный стан с горстями черных ноток, а вторая была свидетельством об отпевании.
Рита, всегда державшая все документы и бумаги в идеальном порядке, может быть вполне довольна. Эстер, дорогая! Произошло то, на что я никогда не надеялась, — я с ней совершенно примирилась.
Теперь у меня будет много времени, чтобы раскаиваться, чувствовать себя виноватой, жестокосердой. Но сегодня я с ней в полном мире.
Послезавтра я улетаю домой. Целую тебя. Спокойной ночи. Здесь уже рассвело.
Твоя Эва.
20
Ноябрь, 1991 г., Иерусалим.
Рувим Лахиш — Даниэлю Штайну
Дорогой Даниэль!
Я заезжал два раза к тебе в монастырь, но тебя не позвали. Во второй раз я оставил тебе записку с номером телефона, но ты не позвонил. Монахи твои такие были нелюбезные, что я не уверен, что они тебе записочку передали. Знаешь ли ты, что я веду обширную переписку с теми, кто выжил в Черной Пуще? Из тех, кто одиннадцатого августа 1942 года вышел из гетто и дожил до освобождения, осталось немало ребят. Но с каждым годом все меньше и меньше, и тут мы с Давидом встречались, он в Ашкелоне живет, и подумали, что хорошо бы нам устроить такое мероприятие в честь пятидесятилетия с того дня, как ты провернул это дело. Я имею переписку с Берлом Калмановичем из Нью-Йорка, Иаковом Свирским из Огайо и еще с парой ребят из бывших партизан. В Белоруссии евреев очень мало. В Эмске, как я слышал, вообще никого не осталось, но остались кости наших родителей, родни всей. Ты знаешь, у меня две сестры с племянниками там остались. Я все организую. Ты сам понимаешь, что ты у нас фигура центральная, будешь сидеть во главе стола, мы будем пить да все вспоминать, что было.
Теперь по делу: кого ты встречал, с кем поддерживал связь из тех, кто партизанил? Пришли мне адреса. Мы с Давидом поговорили тут, подумали, что можно ведь и с детьми приехать, показать им, как мы тогда жили. Я думаю, что я поеду в этом году заранее, посмотреть, стоит ли там камень надгробный хотя бы. Ты не из наших мест и не знаешь, какое было до войны еврейское кладбище богатое — и мрамор, и гранит, такие камни ставили. Сохранилось ли все это? Не думаю. Что немцы не развалили, советская власть похлопотала. Надо будет собрать денег и поставить общий памятник на всех. В общем, ты мне позвони или напиши.
От имени Объединения бывших граждан Эмска
Рувим Лахиш.
21
1984 г., Иерусалим.
Федор Кривцов — отцу Михаилу в Тишкино
Дорогой отец Михаил!
Пришел поздравить матушку Иоанну с днем ангела, а она мне письмо от тебя дает. Я обрадовался, а она говорит: пиши ответ.
Вот привел меня Господь в такое место, о котором молил. Старца нашел настоящего. Живет в пещере, как сирийцы жили. Кормится чем — не знаю. Источник водный есть — за водой в гору ползти и молодому не под силу. Он с тыквочкой туда добирается уж Бог весть как. Умоется, в тыквочку воды наберет и обратно по горе, как ящерица, спускается. Травы там, сныти или какой другой нет, одни каменья. Ворон ему носит или ангел питает — не знаю. Он в этой пещере с незапамятных лет живет, мне один грек говорил, что лет сто. Я верю. Или врут? Он в светлое время читает, в темноте молится. Лежанки нет у него — есть камень вроде сиденья, на нем и спит. Он долго меня к себе не подпускал, не разговаривал. Однажды я принес ему лепешку — он не вышел. Я оставил у лаза в пещеру. На другой день пришел — ее нет. Или звери съели? Зовут его Абун, но это прозвание, означает «отец», а имени никто не знает. Возле его пещеры площадочка маленькая, камень вроде стола, он на нем книгу держит, а сам перед книгой на коленах стоит. Читает по-гречески. Когда я к нему на скалу подымаюсь, Дух во мне воспаряет, и сухое и непригодное это место кажется мне раем. Отче Михаил! Если он меня к себе примет, если позволит рядом где пожить, я уйду отсюда на все сто процентов, потому что, как говорил старец Паисий с Афона, меня один процент в миру держит, а здесь уж точно никакого процента нет. На этом месте я хочу всегда находиться, около Абуна. Вот матушку Иоанну навестил, теперь пойду на скалу и, если примет, останусь.
