Я не выбирал специально тексты для сегодняшнего чтения. Если вы хорошо слушали, это было описание того, что здесь произошло в августе 1942 года.
Сегодня мы приехали из страны Израиль, чтобы вспомнить своих погибших. Их кровь, пролитая здесь, послужила возникновению новой жизни, как это говорится в чтении: «Ибо восстановит Господь величие Иакова, как величие Израиля…»
Здесь, между двумя церквями, в ноябре 41-го года, еще до моего приезда в Эмск, были убиты полторы тысячи евреев. Их кровь здесь. В августе 42-го неподалеку отсюда, в овраге, расстреляли еще 500 евреев — стариков и детей, не решившихся на побег из гетто. Здесь также пролита кровь наших братьев — поляков и белорусов, русских и немцев. В сердце своем я всегда поименно называю тех, кто был добр ко мне лично, — и поляков Валевичей, и немца Рейнгольда, и белорусов Харкевича и Лебеду.
Я хочу поблагодарить всех вас, так как сестры-монахини, которые скрывали меня, тоже принадлежали вашей общине. Господь воздаст вам за то, что вы сделали для меня и для моих сограждан».
Тут Хильда пропела тоненьким голосом слова патриарха Иакова, которые он произнес в Бет-Эль — «Истинно Бог в этом месте, а я этого не знал». А потом была заключительная молитва:
«Подкрепленные Твоей пищей, о Господи, мы просим Тебя, чтобы Твои слуги, наши братья и сестры, покинувшие мир в мучениях в этом городе, освобожденные от всякой вины, воскресли бы вместе со всеми нами для вечной жизни. Аминь».
Потом мы вышли из храма, ко мне подошла горько плачущая старушка. Я таких белорусских старушек хорошо помню — в платочке, в валенках посреди лета, с клюкой и с мешком.
Сует она мне зеленое большое яблоко — прими, батюшка, наше ядовитое яблочко…
Я не сразу понял. Она мне яблоко в руку вложила, встала на колени и говорит:
— Скажи своему Богу, чтоб простил нас и на нас боле не гневался. Он на нас за тех безвинно загубленных евреев Полынь-звезду свою наслал.
Я сначала не понял, мне тут же один немецкий журналист объяснил, что в народе Чернобыльскую аварию на атомной станции связывают с апокалиптическим сказанием о Полынь-звезде, которая падет на землю и отравит ее.
— Не плачь, — я сказал, — бабушка, Бог не держит зла на своих детей.
Она потянулась к моей руке с яблоком — у православных так принято, что народ целует руку священнику. Я подсунул ей для поцелуя яблоко. И она ушла, как и пришла, вся заплаканная.
Нет, нет, я не могу допустить такой мысли, что Бог наказывает народы. Ни еврейский, ни белорусский, ни какой другой. Этого не может быть.
ВСЕ ФОТОГРАФИИ СДЕЛАНЫ ХИЛЬДОЙ ЭНГЕЛЬ
Подписи под фотографиями:
1. Так выглядит Эмский замок через пятьдесят лет после того, как в его стенах было гетто. Справа стоят два автобуса, на которых мы приехали из Минска.
2. Памятный камень, установленный участниками побега из гетто в память о тех, кто не смог уйти.
3. Группа участников.
4. Митинг на городской площади Эмска. Выступление мэра города Рымкевича.
5. Выступление художественной самодеятельности. Детский хор. Танцевальный коллектив. Ансамбль народных инструментов.
6. Кадиш. В центре — раввин Хаим Зусманович.
7. Лея Шпильман, единственная еврейка города Эмска, со своей названой сестрой Серафимой Лапиной.
8. Площадь, где было совершено массовое уничтожение евреев в ноябре 1941 года (полторы тысячи человек, и нет их поименного списка). Справа — костел в лесах, слева — русская православная церковь.
9. Рувим Лахиш, организатор встречи.
10. Брат Даниэль с Эвой Манукян, родившейся зимой 42-го года в Черной Пуще. Ее мать, Рита Ковач, вышла из гетто вместе со всеми 10 августа, но через несколько месяцев ушла с детьми и воевала с фашистами в Армии Людовой.
11. Эстер Гантман, вдова Исаака Гантмана, врача, оперировавшего всех лесных жителей и партизан. Она тоже была врачом, помогала мужу при операциях.
12. Это молодежь, родившаяся после войны от тех, кто вышел из гетто. Их дети и внуки. (Эти фотографии предоставлены участниками встречи.)
30
Август, 1992 г. В самолете Франкфурт — Бостон.
Из разговора Эвы и Эстер
Поразительно, но Даниэль вообще ничего не знал о моем существовании. Он не знал моей матери, не знал, что среди тех, кто вышел из гетто, была беременная женщина. Я рассказала ему все, что знала. Добавила то, чего не знала и что рассказал мне Нафтали, веселый старичок из Израиля, который помогал моей матери и помнит моего брата Витека. Он был поражен, что я выжила, — как и ты в свое время.
Я рассказала Даниэлю всю мою историю. Он молчал, но время от времени клал мне руку на голову, гладил по волосам и вздыхал: доченька моя… Для него было очень важно, что я приняла католичество. Я сказала, что с юности в церковь только заглядываю, ставлю свечки, но не принимаю причастия. Рассказала, что всю жизнь враждовала с матерью и примирилась с ней по-настоящему лишь после ее смерти. Потом он спросил, жив ли мой отец. И я сказала ему, что отец остался в гетто с теми, кто отказался уходить. Он был электромеханик, и ему казалось, что он со своей профессией сможет выжить. Даниэль сразу его вспомнил — Баух! Я стала расспрашивать его, но он сказал, что видел моего отца несколько раз, а в последний раз в то утро, когда его, Даниэля, арестовали. Даниэль предположил, что Баух был расстрелян вместе с остальными. Минутное бессмысленное горе — услышала о смерти отца, которого, в сущности, никогда и не было!
Потом, когда я тебя проводила в гостиницу, я пошла с ним в костел. Он служил — очень быстро и горячо, частично по-польски, частично на иврите. Мне показалось очень красиво. Потом его окружили, долго теребили, а он меня держал за руку, как ребенка, и не отпускал. Потом мы сели в костеле на той самой лавочке, где он сидел пятьдесят лет тому назад, и он сказал — почему у тебя тоска в глазах? Я вряд ли сама полезла бы к нему с такими откровенными признаниями… Я рассказала ему, как меня мучит ситуация с Алексом: я не могу смириться с его сексуальным выбором. Даниэль расстроился и сказал мне нечто удивительное:
— Деточка моя! Я совершенно этого не понимаю! Женщины так прекрасны, так привлекательны, мне совершенно непонятно, как можно отвернуться от этой красоты и взять вместо женщины мужчину. Бедный мальчик!
Вот что он сказал. Ни один из психологов никогда ничего подобного не говорил. Они пытались произвести анализ, что-то вычислить и каким-то образом увязать гомосексуализм Алекса с моей семейной жизнью, с какими-то моими проблемами.
Даниэль сказал, что испытывает, как и я, тихий ужас перед этим пороком и что не однажды сталкивался с гомосексуалистами, и сказал, что лучше, если Алекс будет жить отдельно, не вовлекая меня в свои взаимоотношения. Потому что я должна сохранять себя от разрушения. И точно так же он ахал и расстраивался, когда узнал о сложностях моих с Гришей. Потом закрыл глаза, долго молчал. Сказал, что мы никогда не знаем, какие у нас впереди еще испытания, болезни и трудности, и что было бы хорошо, если бы я научилась радоваться вещам, не связанным с семьей и отношениями с людьми. Чтобы я лучше смотрела на другие вещи: на деревья, на море, на всю красоту, что нас окружает, и тогда восстановятся порушенные связи, и я смогу ходить в церковь и получать помощь из того источника, который всегда для нас приготовлен. И чтобы я меньше думала о своих чувствах и вообще о себе меньше бы думала. И должна быть готова к серьезным испытаниям. И он хочет, чтобы я приехала когда-нибудь к нему в Израиль. Обещал показать мне все то, что там знает и любит. Сказал, чтобы я писала ему письма, а он либо вовсе не будет отвечать, либо очень коротко. Он сказал, что всегда будет обо мне молиться. И велел мне тоже молиться — представлять себе, что держишь на ладонях всех своих любимых людей и поднимаешь их к Господу. И все.
