Я беру девочку на руки, она крепко обнимает меня и утыкается лицом мне в шею, так что я чувствую щекой ее пухлую щечку. В тусклом свете ночника в виде феи Динь-Динь я оглядываю розовые стены, плюшевое белое одеяло в розовых сердечках, набор мягких игрушек вокруг кровати. Я укладываю ее в постель и плотно укутываю одеялом. Я хочу выпрямиться, но тут она поднимает голову и, не открывая глаз, целует меня в подбородок.
— Я тебя люблю, — говорит она и отворачивается к стене Горячая дрожь в моей груди поднимается к горлу. Я на цыпочках выхожу из комнаты, пробираюсь по коридору и бегом спускаюсь на первый этаж.
Я возвращаюсь домой около полуночи, обнаруживаю, что у тротуара припаркована машина матери, и снова чувствую себя, как в шестнадцать лет: я вернулся домой после «комендантского часа» и попался, я занимался черт-те чем и недоумеваю, что именно известно родителям. Мать сидит на диване в гостиной и дремлет под Лено
[25]
, Клэр спит, положив голову ей на колени. Мать сидит, откинув голову на спинку дивана, ее прическа сбилась и смялась, макияж размазался, так что кажется, будто она не в фокусе. Левую руку она запустила в волосы Клэр, а в правой держит полупустой бокал вина, который каким-то чудом стоит вертикально у нее на груди, как будто мама заснула, не донеся бокал до рта. На столе пустая бутылка мерло, других бокалов не видно, и это хорошо (значит, Клэр ответственно относится к своей беременности), но и немного печально, потому что мать явно уговорила всю бутылку в одиночку.
Я тихонько берусь за ножку бокала, чтобы забрать его, но мать тянет бокал на себя.
— Возьми свой, — бормочет она, шевельнувшись.
— Привет, мам.
Она открывает глаза.
— От тебя пахнет сексом.
— Что ты здесь делаешь?
Она допивает вино в бокале и протягивает его мне.
— Но если ты занимался сексом, — зевнув во весь рот, продолжает она, — почему же ты не остался на ночь?
— Мама!
— На ум приходит несколько предположений, и ни одно из них не сулит тебе ничего хорошего.
— У меня все отлично, — возражаю я, падая в кресло.
— Хорошо выглядишь, — замечает она язвительно и сверлит меня суровым взглядом. — Ладно, Дуглас. В нашей семье секретов нет.
Я смеюсь.
— В нашей семье вагон секретов.
— Нет. Мы лжем. В семье ложь необходима. Иначе мы не смогли бы смотреть друг другу в глаза. Но поверь мне, секретов у нас нет.
На экране взвинченный Лено, подвывая, вещает таким голосом, словно он наглотался гелия.
— Я думал, ты Лено терпеть не можешь, — недоумеваю я.
— Я сижу на пульте.
Я протягиваю руку и выключаю телевизор.
— Так что же тебя сюда привело?
Она нежно убирает волосы с лица Клэр.
— Клэр нужно было со мной поговорить.
— И она позвонила тебе?
— А что, в это так трудно поверить? — обиженно парирует мать. — Ей сейчас нелегко, и она хотела поговорить со своей мамой.
— Ну что ты, я уверен, что все так и было.
Она с любовью смотрит на Клэр.
— Бедняжка несколько суток не спала. Она всегда так переживала стресс, еще с детства. А когда все совсем плохо, она может заснуть только так. Я приезжала к ней, и когда она жила в городе, и к ним со Стивеном. Я знаю, как ее успокоить.
— Я никогда об этом не слышал.
— Это точно. Ты не можешь знать все.
Я откидываюсь в кресле и закрываю глаза; мне грустно, и я испытываю чувство вины из-за несчетного количества причин.
— Прости, мам. Я не хотел тебя обидеть.
Она поднимает глаза и смотрит на меня.
— Не извиняйся. Ты же мой любимый сынок. Просто будь немного добрее. Не у тебя одного горе, знаешь ли.
— Я знаю.
— Вот и славно. А теперь будь так добр, налей мне еще вина.
Я поднимаю пустую бутылку и переворачиваю вверх дном.
— Может, хватит?
— Мне кажется, я только что попросила тебя быть добрее.
— Ты останешься на всю ночь?
— Я уеду на рассвете. Если, проснувшись утром, твой отец не увидит меня, он расстроится.
— Ты же устанешь.
— Посплю днем. Потренируюсь для дома престарелых.
Она закрывает глаза. В темноте не видно ее морщин, и она снова выглядит как моя мама, женщина, лежавшая ночами на моей кровати и рассказывавшая мне истории, которые всегда начинались словами: «Когда я была молода и красива…» Тут я всегда прерывал ее и говорил: «Ты и сейчас такая», а мама целовала меня в нос и продолжала: «Ну так представь себе, как я выглядела тогда». А потом, после рассказов, чтобы я уснул, она пела мне песни из мюзиклов. Иногда, засыпая, я все еще слышу, как она поет «Не плачь по мне, Аргентина». Сейчас она дремлет на диване у своего овдовевшего сына, убаюкав разведенную дочь, а потом уедет домой, чтобы ее больной муж в панике не разнес весь дом.
— Мам, — хрипло зову я, помотав головой.
Она открывает глаза.
— Все в порядке, Дуглас.
— Не все.
— Жизнь есть жизнь. Не бывает счастливых концов. Бывают счастливые дни, счастливые минуты. Единственный конец — это смерть, и поверь мне, никто не умирает счастливым. А за то, что ты не умер, приходится платить: жизнь все время меняется, и единственное, в чем можно быть уверенным, так это в том, что ты ничего не можешь с этим поделать.
— Жаль, что у нас все так вышло, — говорю я. — Тебе, наверно, больно за нас.
Она пожимает плечами.
— Если бы все было так просто, я никому не была бы нужна, и кто бы тогда обратил на меня внимание?
— Все дело в тебе, да?
— Жизнь — это сцена, а я — звезда спектакля.
— Хочешь, я тебе постелю?
— Просто принеси одеяло. Я останусь здесь, — отвечает она, глядя на Клэр с такой нежностью, что я отвожу взгляд. — Кстати, Дуглас…
— Что?
— Не забудь принести мне вина.
Глава 29
Слух о том, что городской вдовец начал ходить на свидания, разнесся как зараза, и вот уже на моем автоответчике полно сообщений от друзей и соседей: им не терпится рассказать мне о разведенках и вдовах, с которыми я просто обязан познакомиться, об одиноких сестрах и кузинах, которые непременно должны мне понравиться. Клэр, не дрогнув, сужает поле поиска: сначала она удаляет все сообщения, не отвечающие ее критериям, а потом планомерно обзванивает оставшихся, лаконично и до смешного дотошно составляет словесный портрет, требуя фотографий и подробного рассказа о претендентках.
