— Ничего, я постою.
— Пожалуйста, — повторяет он, умоляюще глядя на меня. Наконец я смягчаюсь и сажусь в кресло.
— Ты приехал, чтобы спихнуть на нас своего сына? — догадываюсь я.
Норм качает головой.
— Я приехал, чтобы попробовать помириться с вами и понять, могу ли я называться отцом, — он проводит ладонями по лицу, и я вижу, что у него слезы на глазах. — Я смотрел на этого малыша, о котором должен заботиться, и думал о тебе и твоих братьях, о том, как я перед вами виноват. Некоторые мужчины просто не созданы для отцовства. Я давно смирился с тем, что я никудышный отец. Как и мой отец. У меня ничего не получилось.
— Что не помешало тебе завести еще одного ребенка.
— Когда меня это останавливало? — грустно качает головой Норм. — Я всегда верю, что уж «на этот раз непременно получится». Уж на этот раз все будет иначе. Вот только этого никогда не происходит. Пока я знал, что у Генри есть Сьюзен, я был за него спокоен. Но когда я остался его единственным опекуном, испугался. Я его люблю, но ведь тебя и твоих братьев я тоже любил и все равно потерял. Я приехал повидать сыновей и проверить, а вдруг еще не все потеряно и вы сможете меня простить. Я знаю, это глупо, но я решил, что если снова смогу стать частью вашей жизни, то значит, на этот раз все действительно будет по-другому.
— Значит, дело не в нас, — с горечью резюмирую я. — Мы для тебя были лишь декорацией.
Нахмурясь, Норм переводит взгляд на Лилу, а потом снова на меня.
— Зак, я уже старый. Ты себе представить не можешь, до чего я стар.
— Признайся честно.
— В чем?
— Ты хочешь, чтобы мы вместо тебя растили твоего сына.
Норм шмыгает носом и отводит глаза.
— Мне всего-навсего нужна ваша помощь.
— Вранье. Ты решил свалить, как всегда.
— Я желаю Генри добра, — по лицу Норма струятся слезы. — Мне шестьдесят лет, и я едва ли доживу до семидесяти. У меня больное сердце, и повторное шунтирование невозможно. Я смотрю на Генри, вижу, какой он милый и славный, и понимаю, что не хочу испортить жизнь еще и ему.
Ярость течет по моим венам, точно электрический ток, от нее кипит кровь.
— Какая же ты сволочь, Норм. Как ты мог?
— Прости меня, Зак. — Он протягивает ко мне руки, и я отшатываюсь.
— Иди к черту.
Он снова тянется ко мне, теряет равновесие и валится на стеклянный журнальный столик, тот под его тяжестью разбивается, и Норм падает коленями на острые осколки. Сидя в куче битого стекла, он всхлипывает, закрыв лицо руками. Наконец Лила опускается рядом с ним, прижимает его голову к своей груди и тихонько укачивает его, как баюкала меня в детстве, когда я ночами плакал от боли и тоски по тому, чего, как до меня только сейчас начинает доходить, вообще никогда не существовало.
Я сижу в комнате Пита, пока Норм и Лила о чем-то шепчутся внизу. Пит никак не может понять, что значит «брат по отцу».
— У него другая мама? — спрашивает он меня в третий раз.
— Да, — отвечаю я.
— А почему мы раньше его никогда не видели, если он наш брат?
— Ему всего пять лет.
— Я слишком стар для пятилетнего брата.
— Ничего подобного, — возражаю я.
На мгновение Пит задумывается.
— А как его зовут?
— Генри.
— Генри, — повторяет Пит. — А что ему нравится?
— В каком смысле?
— Какое мороженое он любит?
— Не знаю.
— А какая у него любимая передача?
— Я о нем ничего не знаю, — признаюсь я. — Я сам лишь недавно услышал о его существовании.
— Он решит, что я глупый?
— Ты не глупый.
— Может, пятилетнему ребенку я покажусь глупым.
— Никто и никогда не скажет, что ты глупый.
— Ты так говоришь, потому что ты мой брат, — он легонько бьет меня по руке.
— Он тоже, — замечаю я.
— Точно, — кивает Пит. — Я совсем забыл.
Когда я спускаюсь в гостиную, Лила сидит в темноте и, глядя в пространство, прихлебывает чай из стакана.
— Где он? — спрашиваю я.
— Ты был с ним очень груб.
— Он нас обманул.
Мама поднимает на меня глаза и качает головой.
— Знаешь, Зак, как бы ты ни злился на человека, пусть даже заслуженно, все равно его надо пожалеть. Это очень трудно, поверь. Мне ли не знать! Но ради родных и близких стоит постараться.
— Он тебе не родной, — возражаю я.
— У нас общие дети, так что родной.
Я спускаюсь по лестнице в подвал, где на раскладном диване спит Норм. Он в рубашке, его живот поднимается и опускается от храпа. На его лице, всегда преувеличенно-оживленном, сейчас написано непривычное спокойствие, и я впервые могу рассмотреть его черты: скошенный подбородок, крючковатый нос, тонкие поджатые губы. Лицо спящего Норма кажется совершенно чужим. Затаив дыхание, я присаживаюсь на краешек дивана и вздрагиваю оттого, что под моим весом пружины принимаются скрипеть и качаться. Когда все стихает, я смотрю на лицо Норма в падающем с лестницы тусклом свете, пытаясь отыскать в своей душе родственные чувства к этому непонятному мне человеку. Я ложусь на спину, так что голова моя оказывается в считаных сантиметрах от его вздымающегося брюха, и таращусь в рябой, весь в потеках воды подвесной потолок. В детстве мы с Мэттом и Питом стаскивали с дивана подушки, укладывали на пол, прыгали и кувыркались на них, а Норм, сидя за столом в дальнем углу, после каждого прыжка записывал счет в баллах, а потом торжественно поднимал блокнот над головой и показывал нам. Он называл наши игры «Подвальной олимпиадой» и в промежутках комментировал каждое выступление, придумывая нашим выкрутасам смешные названия: «тройное сальто на унитазе», «кувырок через пупок». Постепенно мы с Мэттом смекнули, что, чем сложнее трюк, тем выше оценка, даже если исполнение оставляет желать лучшего, и лезли из кожи вон, чтобы оказаться на втором месте. На первом всегда был Пит.
— Пап, а помнишь подвальную олимпиаду? — спрашиваю я. Норм не отвечает. — Я сто лет о ней не вспоминал.
Я разговариваю со спящим отцом, рассказываю о событиях из детства и о том, в чем никогда бы не признался, если бы он мог меня слышать. Наконец я чувствую, что у меня слипаются глаза, а дыхание становится глубже и словно доносится издалека.
— Ладно, пап, утром поговорим, — бормочу я. — И все решим.
Но поговорить нам так и не удается. Потому что утром Норма и след простыл: он ушел, прихватив свои пожитки. В ванной на зеркале висит записка: «Пожалуйста, позаботьтесь о Генри. День его рождения 19 февраля. Он любит шоколадное мороженое и „Лигу Справедливости“.
[11]
Простите меня за все. Если бы для того, чтобы считаться хорошим отцом, достаточно было просто любить своих детей, я был бы лучшим отцом в мире». Я сердито изучаю в зеркале свою реакцию. Этого следовало ожидать, и уж во всяком случае удивляться нечему. Затем, оставив записку на месте, точно важную улику, к которой нельзя прикасаться, я иду наверх, решив дать Норму несколько часов на то, чтобы передумать, прежде чем я позвоню Мэтту.
